Профессор Влад

В тот день, говоря образно, хлеба мы так и не получили — зато зрелищ было хоть отбавляй. Номером первым шла экстравагантная, густо загримированная пожилая брюнетка в цыганистом халате; ёрзая на расшатанном венском стуле, она охотно делилась с нами своими горестями. Лечь в клинику её уговорила дочь, «хорошая девочка, но немного нервная», которой почему-то не нравилось, что мама по ночам громко поёт, аккомпанируя себе на фортепиано (Санек и Эдичка тихо захихикали), и особенно — «Три вальса», лучший, любимый ностальгический хит из репертуара Клавдии Шульженко.¹ Тут она одёрнула на коленях халат, выразительно откашлялась и в наступившей тишине действительно запела:

«Помню первый студенческий бал,

Светлый, праздничный актовый зал,

Помню голос, такой молодой…» —

Голос у неё оказался пронзительный, но довольно приятный и чистый; за неимением инструмента она с силой ударяла растопыренными, чуть согнутыми пальцами по коленям:

«…Что? Да-а. Что-о?.. Нет!

У Зины — красивые руки?!

Тридцать пять ей?!! Это бред,

у неё уже внуки!!!

Как это, как это я не права?

Я и не думаю злиться!..» —

Напрасно она так, подумала я. Конечно, исполнение хорошей песни — пусть даже «а-капелла» — и впрямь слишком ничтожный повод для того, чтобы упечь человека в исправительное заведение; но вряд ли стоило лишний раз провоцировать будущих специалистов, которые в этот миг, сами того не подозревая, являли собой картину глубочайшего горя — стол трясся, как на спиритическом сеансе. К счастью, певице было на это наплевать. Песня «Три вальса», как знают любители ретро, построена, в основном, на диалогах — диалогах постепенно, куплет за куплетом, стареющей героини и её верного спутника жизни (чей голос, впрочем, до конца остаётся за кадром):

«- Что?.. Да. А?.. Не-ет,

Профессор, ты вовсе не старый!»

— а у пациентки, как на грех, оказался недюжинный актерский талант («демонстративная акцентуация», машинально отметила я), и пела она очень старательно, со всем богатством интонационных оттенков, местами слегка переигрывая, — так что я всей душой сочувствовала симпатичной пиковой даме, так глупо загремевшей в дурку за любовь к искусству.

— Ах, как кружится голова! — с пафосом распевала она, всё яростнее стуча руками по коленям, — как голова кружится!!!

Тут Санёк с Аделиной, не в силах больше выносить пытки юмором, заржали в полный голос; руководитель злобно покосился на них и закричал:

— ДостатоШно, достатоШно, спасибо!..

Песня оборвалась.

— Вам что же, Владимир Палыч, не нравится, как я пою?! — надрывно, со слезой в голосе спросила пациентка.

Точно с такой же фальшиво-драматичной интонацией говорила и шульженковская героиня в возрасте последнего куплета — видно, певица не совсем ещё вышла из роли. Калмыков попытался было её успокоить — дескать, очень нравится, но, видите ли, регламент… — и он выразительно постучал пальцем по запястью. Но сделал только хуже: ахнув, бедняжка закрыла лицо руками и затряслась в судорожных рыданиях.

— Ну, ну, милая, — наклонился к ней старик. — Ну же, достатоШно. Вы сегодня прекрасно пели. Ну, достатоШно, достатоШно…

Постепенно женщина успокоилась, размякла, повеселела; достала из кармашка носовой платочек, утерла чёрные слёзы и, в последний раз ударив по подолу, словно беря финальный аккорд, громко, с вызовом сказала:

— Трям-трям!!! —

после чего с достоинством поднялась, красивой, лёгкой, чуть вихлястой походкой сошла со сцены и, послав зрителям воздушный поцелуй, как ни в чём не бывало скрылась за дверью. Избавленный от нужды сдерживать чувства зал восторженно взвыл. Особенно ликовала Аделина, крича, что берёт «эту тётеньку» себе — давно, мол, она так не ржала; профессор довольно кисло заулыбался, но, в который раз не устояв перед Эдиковым обаянием, дал добро.

Затем пришел и наш с Саньком черёд. «Единственный среди нас джентльмен», как язвительно выразился Калмыков, взял под свое крыло тоже «джентльмена»: трагически тряся седыми патлами, беззубый злобный дед в синем спортивном костюме хриплым шёпотом предупредил, что комната, где мы сейчас сидим, на самом деле газовая камера — здесь уничтожают пациентов, неугодных властям. «Вон, видите, — указал он корявым пальцем куда-то вверх, — трубка торчит?..» И впрямь, под потолком «душегубки» виднелось нечто, похожее на выхлопную трубу.

Мне досталась бесцветная толстуха в очках, таких сильных, что глазки за ними казались крохотными; она как-то сразу понравилась мне своей застенчивостью — а также тем, что единственная из всех обошлась без мелодраматических эффектов, назвав только имя (Ольга) и возраст (сорок два). Я сразу почувствовала в ней что-то близкое себе. Но профессор сказал, чтобы я не обольщалась: работать с ней, предупредил он, будет ой как непросто — если вообще удастся её разговорить. Молчит она не из соображений хорошего вкуса и такта, а потому, что страдает шизофренией с симптоматическим бредом преследования в очень острой форме.

3