Профессор Влад

Меж тем наш «А», наконец, добрался до остановки и двери его гостеприимно разъехались. С достоинством придерживая длинные полы пальто — на которые я иначе могла бы ненароком и наступить, — профессор поднялся в салон и уверенным шагом направился к тому единственно пустующему местечку, что развернуто на 90° и предназначается для престарелых и инвалидов. На меня он по-прежнему не обращал внимания, и внезапно я сообразила, что он просто-напросто не узнал свою практикантку. Это уязвило меня — вообще-то я привыкла к обратному: стоит мне выйти в коридор или спуститься в холл к стенду с расписанием, как люди, абсолютно мне незнакомые, кидаются на меня с радостными криками: «Юлечка, Юлечка!» — и давай тискать и тормошить. А вот теперь я сама оказалась на месте человека, которого не узнали в лицо, — и ощущение, надо сказать, было не из приятных. Зато профессор, как ни в чём не бывало, уютно устроился на сиденье — и, сняв шапку (да! под ней оказалась слегка примятая, чуть взмокшая, но всё-таки заметно густая серебристая шевелюра!), блаженно прикрыл глаза, как бы разрешая мне бродить взглядом по его удивительному лицу сколько душе угодно.

В пути нас ждало маленькое приключение. На «Яузских Воротах» в салон, чертыхаясь и матеря каждую ступеньку, забрался инвалид — пьяный расхристанный старикан в потрёпанном ватнике; суковатая клюка крепилась к запястью обрывком засаленной верёвки, растрёпанные космы кое-где слиплись в черные колтуны, а лицо было всё в ссадинах — очевидно, несколько минут назад несчастный хромец потерпел поражение в неравной битве с гололедицей. Тяжко, с присвистом дыша, злобно бормоча что-то под нос, старик поковылял вдоль салона, ища свободного места; так ничего и не нашёл, остановился подле дремлющего Калмыкова — и начал хрипло ругаться, размахивая руками: грубо обструганная палка так и ходила ходуном — взад-вперёд, взад-вперёд…

Тут мне (стоявшей чуть поодаль и с интересом наблюдавшей сцену) вдруг пришло в голову, что эти двое, спящий и бодрствующий, до жути похожи друг на друга — не только ростом и комплекцией, но и статью, и даже характерной брюзгливой мимикой; вот только шевелюра новоприбывшего (густотою, если вглядеться, не уступившая бы Владовой!), утратив цвет и форму, превратилась в замызганную, раскисшую мочалку — но, если её как следует промыть, а самого старикашку подлечить и приодеть, сходство будет разительным. Так почему же, спросила я себя, израненное лицо инвалида кажется мне тем не менее стандартным, абстрактно-стариковским, тогда как лицо Калмыкова, морщинистое, но ухоженное, изумляет конкретностью, уникальностью, чьей сути я, однако, всё ещё не могу уловить?.. В чём же разница?.. В чём?.. Если бы подойти поближе… я могла бы… я, наверное, могла бы…

Внезапно инвалид, всё это время злобно бормочущий что-то бессвязное, замолчал и уставился прямо на меня; в следующий миг его красные, воспалённые глазки злобно сверкнули, суковатая палка вновь заходила ходуном — и он, угрожающе матерясь, двинулся в мою сторону. Спасло меня только чудо. В элегантной даме в мехах, сидящей чуть поодаль, вдруг заговорила совесть — чувство вины тож, — и она, секунду помедлив, встала, уступая старику место; тот заворчал было, досадуя, что его сбивают с толку, но, поразмыслив, сдался и с кряхтением опустился на сиденье.

Я не могла сдержать облегчённого вздоха: честно говоря, я плохо себе представляла, чего ожидать от полубезумного старика. Университетские лекции на этот счёт молчали. Геронтопсихологию мы прошли мельком, как бы по касательной, с закрытыми от уважения глазами; чувствовалось, что тема старости слегка пугает преподавательницу, которая и сама была уже немолода, — и единственным, что мне из этого занятия запомнилось, был каверзный вопрос одной из самых чопорных и суровых жриц, ещё на первом курсе намертво застолбившей место напротив преподавательского стула: каким образом пожилым человеком ощущается — если, конечно, ощущается — краткость отпущенного ему отрезка, и как это осознание влияет на его психику?.. Тема смерти, скользнувшая в вопросе, вызвала у аудитории нездоровый интерес, и мы навострили уши, — но ответ педагога нас разочаровал. Краткость «отрезка», сказала она, на психику вовсе не влияет, ведь подсознательно он воспринимается не как отрезок, а как луч: это прошлое с каждым днем увеличивается в размерах, а будущее всегда бесконечно, сколько бы лет тебе ни было — пятнадцать, шестьдесят пять или девяносто. Вспомнив эти слова, я подумала, что, коли так, то Владимир Павлович, который в эту минуту блаженно подрёмывает, прислонившись головой к стеклу, рискует проехать свою остановку, если я вовремя о нём не позабочусь.

Но тут металлический голос объявил её название, и мы с профессором Калмыковым, бодрым и свеженьким как огурчик, вместе и в то же время порознь, в числе прочих пассажиров покинули трамвай.

5