Профессор Влад

— Так что же вы молчите, Юлечка?! Сегодня же после занятий — бегом ко мне, мы с вами эту проблему как следует обсудим и решим! Ну, вы примерно представляете себе, где мой кабинет?.. Нет?! Как же это вы так?! Короче — четвёртый этаж, дверь прямо рядом с туалетом, не ошибётесь…

До сей поры я только слышала о непомерном шике «четвёртого», захаживать же сюда (именно по этой причине) робела — и в первый миг оккупированное «Психеей» пространство — узкое, бестеневое царство ослепительно-белых поверхностей, сплошь залитое холодным ядовитым сиянием крохотных галогеновых ламп, встроенных плотным рядком не только в потолке, но и в полу — напугало меня своей претенциозностью; но, пройдя дальше по коридору, я увидела скромную, непрезентабельную дверь без таблички, каким-то чудом ускользнувшую от евроремонта и арендаторов. За ней-то — когда я несмело вошла на радушное «Да-да!» — и обнаружилась калмыковская келья. Совсем крохотная, что-то вроде лаборантской в кабинете анатомии, она — отдадим ей должное — была прекрасно оборудована для повседневной жизни. Имелась тут и раковина, которую профессор стыдливо замаскировал ситцевой, синей в красный цветочек портьерой, протянув под потолком металлическую струну; кроме обширного рабочего стола нашелся и низенький, грубо сколоченный столик, который смело можно было назвать «кухней» — на нём умещалась вся необходимая для готовки утварь — от электрического чайника (огласившего кабинет уютным шипением) до портативной плитки; был и холодильник «Саратов», маленький, но ёмкий. Словом, Влад, похоже, нарочно устроился так, чтобы по возможности меньше зависеть от внешнего мира.

В дальнем углу скромно притулилась сложенная раскладушка — старенькая, брезентовая, точно как у нас дома. Перехватив мой взгляд, Калмыков добродушно улыбнулся — и пояснил, что порой, когда заработается, остаётся в здании ночевать.

— Жена не сердится? — не без тайного умысла спросила я. Но профессор меня успокоил: он, оказывается, вот уже восемь лет как овдовел, — а его сорокапятилетней дочери Маше и двадцатитрёхлетней внучке Верочке, живущим, по счастью, отдельно, хватает и своих проблем, чтобы они беспокоились ещё и о том, где проводит свои ночи старый патриарх.

— Никому-то нет дела до старика, — добавил он с лицемерной гримасой, которая не слишком-то ему шла; может быть, именно из-за неё-то я и не решилась сказать ему, что в этом жестоком мире есть как минимум один человек, которого жизнь профессора очень даже интересует.

Закипел чайник. Ухмыляясь, блестя глазами, Калмыков отдёрнул занавеску раковины, открыл дверцу небольшого настенного шкафчика, который я поначалу приняла за аптечку… и, к моему изумлению, извлёк оттуда старую знакомую — фигуристую бутыль «Хеннесси». Откуда такая роскошь?! — Э, нет, — игриво заявил профессор, — секрет фирмы! — но тут же не выдержал и раскололся. Оказывается, коньяк этот презентовал ему один богатенький, но тупой третьекурсник в обмен на «5» в зачётной книжке — хотя, по чести, стоило бы поставить ему не меньше десяти — так сказать, по баллу за год выдержки; а его более способный, но, увы, менее обеспеченный товарищ наскрёб только на дешёвый, поддельный, пахнущий ацетоном «Три Звезды» — ну, и получил свой законный «уд»!.. Тут Влад, всё это время колдующий над моей чашкой с бутылкой и мерной ложечкой, вдруг осёкся, затрясся всем телом, оросив янтарными брызгами казенную лакированную столешницу и несколько лежащих чуть поодаль исписанных листков — и, как бы не в силах больше владеть собой, закинув назад голову, зашёлся в припадке громкого, визгливого хохота:

— Ой, ой, Юлечка, не могу!.. Ой, не могу!..

— Ну-с, — проговорил он, утирая кончиком пальца покрасневшие от смеховых слёз глаза, — давайте-ка, Юлечка, выкладывайте — что там у нас с практикой?

И вот тут-то это и случилось… Меня озарило… Не знаю, почему — никаких реальных причин для этого не было… может быть, просто потому, что мы с Владом в первый раз были наедине… Короче, я ни с того ни с сего вспомнила, как однажды дядя Ося, подвыпив, распинался передо мной, а на самом деле перед Гарри, на которого хотел произвести впечатление: «Любовь, детки мои, — это страшная сила, которая может разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…»

Так вот чем измеряется разница меж людскими лицами!.. Мерой волнения, что мы ощущаем, видя их!.. Всякий раз, что я вижу Влада, моё сердце начинает учащённо биться ещё до того, как я успеваю разглядеть его черты; уж не эта ли пульсация искажает моё восприятие, придавая им столь яркую индивидуальность?.. Губы — на пять-шесть ударов тоньше и бледнее, чем у других; на семь-восемь биений крупнее нос; глазницы чуть глубже обычного, примерно на три с половиной сердечных такта, и, может быть, поэтому выражение выцветших глаз слегка черепашье; чуть более впалые щёки, чуть более высокий лоб, чуть сильнее выражены надбровные дуги, украшенные густыми серебристыми бровями…

«Любовь — это страшная сила, которая может разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…»