Прогресс

Закончив распоряжения, Федор Дмитриевич присел на поваленное дерево и уткнулся взором в жухлую траву, покрытую инеем. В голове колотило сознание того, что из всех, кого он сейчас отправил по назначению, в живых останутся единицы, которые будут доживать свой век на костылях и в богадельнях. Каждый из них так и останется боевой единицей без нулей, приписанных к сотням, тысячам и миллионам. Нули запишут в истории, а эти люди, так и останутся в одиночестве с отрубленными конечностями и отстрелянными мозгами.

– А куда делся этот поручик от Верховного? – вразумился генерал, – Ах, не пропадет. Однако исчезнуть без дозволения непростительно. Некогда, ребята, мешкать, утро уже.

Было еще темно, и едва начинали поблескивать росинки, когда засадные полки генерала Уварова выдвинулись на дело.

Справа была деревенька, не то Крымское звалась, не то Татарка. На карте этот населенный пункт обозначался как село, и возле церквушки дали команду приостановиться.

Помолившись, начали.

Чайник, долго не закипавший на костре Дениса Давыдова, выплеснул воду в огонь. Угли зашипели по-змеиному, и командир отряда, пнув по треноге с кипятком, скомандовал подъем в ружье. Горнист сыграл атаку.

Атаман Платов понял – дождались, и сотни озверевших от бездействия казаков бабочками взлетели на коней, сверкая булатом под искрами падающих с неба звезд.

«Сейчас мы покажем маршалу-трактирщику, как следует уважать военный кодекс», – съехидничал про себя Федор Дмитриевич Уваров, раздвигая подзорную трубу и вытирая пот со лба. – А ты от меня ни на шаг, – грозно глянул на любимого корнета генерал, не имевший до сих пор детей собственных, – Кстати, куда подевался этот бравый поручик из вестовых? Степа, позаботься, чтобы отыскали без промедлений! Не красиво будет выглядеть, если пропадет без вести, я с его отцом еще при матушке Екатерине драгунствовал.

Тем временем командующий объединенными арьергардными войсками генерал Милорадович ожидал вестовых с донесениями о происходящих действиях, а поручик Штейнц истекал кровью от касательного ранения и понемногу приходил в сознание. Он лежал в канаве, и глиняная мать сыра-земля затвердела на его ране, прекратив кровотечение. Когда его глаза приоткрылись, на них упало что-то мягкое, и стало опять темно, только слышался отдаленный звук канонады, и тело само по себе двинулось в сторону. Спина проехала по какой-то перекладине, ноги шлепнулись вниз, а голова упала на твердыню.

– Живой, – подумал Штейнц.

– Живой, – подумали те, кто его вытаскивал.

– Здрав будь, барин, – сказала бородатая рожа, от которой дико завоняло смесью чеснока, перегара, гнилья и пота, – Сейчас на тележку подыматься станем.

Штейнц вскочил на ноги, но они его не держали, а пошли по дороге сами по себе в разные стороны, затем согнулись в коленях, и голова барона Александра Леопольдовича фон-Штейнца уткнулась лбом между двух кочанов мерзлой капусты. Все прошло зря, надо было родиться краснодеревщиком, вовремя отдавать долги, читать Жуковского и строчить во все стороны памфлеты, – почему-то подумал поручик, ухватившись за рукоятку сабли, но рука не смогла удержать символ доблести и чести, уронив клинок среди крестьянского огорода, истоптанного копытами инородных пришельцев.

– На войне, как на войне, – процитировал с чистейшим баварским прононсом бородатый мужик, поудобнее поправляя в повозке ноги барина.

– Мы то, че уж там, – пробасил Мотька, размазывая по щеке слезу, – вот эти благородья за нас бьются насмерть. Да ну пошла, холера, – лупанул хлыст по костлявому заду ленивой лошаденки.

Слова слагались понемногу

В одну бескрайнюю дорогу.

И от порога до порога

Вступаем мы пока не в ногу

И переходим перевал,

Который был, как пьедестал,

К которому вела дорога,

Который на вершину звал.

Зачем мы шли наощупь, наугад?

По киверам дубасил град.

Глаза у окон закрывались,

И громовой гремел раскат,

И стекла в брызги разлетались.

Потом мы только догадались,

В какую грязь слова слагались.

Что значит взятие Бастильи?

Наполеонов иль Бурбонов власть?

Когда в Кремле во сласть решили,

Мешочник будет жировать.

И как бы мы потом не жили,

Нам нечего с восторгом ликовать,

Когда такое допустили.

На стульях наших села тать.

И девок наших яростно любили.

Убогого Косьяна просто зарубили.

Малашку-дурочку в колодце утопили,

Чтоб не мешали им трофеи добывать.

Не удались им зимние квартиры,

Сгорели теплые сортиры.

И по пути, ведущем вспять,

Пришлось им дико умирать.

Так написал поручик Штейнц по прошествии двенадцати лет, перед тем, как присягал новому императору по прекращении бунта на Сенатской площади.

– Не для того мы бились, чтобы кучка мерзавцев могла безнаказанно потешаться над устоями российскими, – прохрипел генерал-лейтенант Штейнц, когда поднимал с брусчатки бездыханное тело командующего Милорадовича.

Венечкина пятерня переломила ручку, отодвинула листы исписанной бумаги, в то время, как вторая рука уперлась ладонью в подбородок, а глаза уставились на тетрадь, которая по мере переписывания все увеличивалась в объеме.