Прогресс

– Да, – сказала Тетрадь, – благодаря тебе я расту. Не торопись меня переписать полностью, а то все пропадет, как у Федора Михайловича, или того хуже, как у Николочки… Я твоя. Бери меня. И тетрадь превратилась о обнаженную женщину совершенных форм и необыкновенной красоты лица. Черты были настолько правильными, что захотелось взять линейку и замерить пропорции, но одна грудь была больше другой, хотя обе были небольшими, животик слегка подрагивал, дальше Венечка потупил взор и уперся им в пол.

– Правильно мыслите, – сказала Тетрадь, поводя большим пальцем ноги по выбоине в паркете, – Не надо напрягаться.

В тот же момент она исчезла, и появилось много маленьких разноцветных тетрадочек с разными названиями, буквами, цифрами и шрифтами. Их отлавливали налету два огромных негра и укладывали на золотые подносы, инкрустированные самоцветами.

– Прекратить, – стукнул кулаком Венечка.

И все прекратилось. Тетрадь лежала на том же месте и в том же виде. Ее страницы слегка трепетали от ветерка влетевшего в распахнувшееся окно, а из чернильницы вылез мужичок, достал топорик из-за пояса и предложил:

– Ну что, нечто карандашик заточить или так продолжим?

– Тебе-то, Шибздик, какая разница, – хлопнул по чернильнице Венечка.

– Мне никакой, – отряхнулся мужичок, – только нам приказано создавать условия, мы их создаем, и не по чину, барин, вам так волноваться. Сидите себе, пишите, хотите – графит заточим, пожелаете – чернила опять нальем, а этих ваших ручек немерено в стакане прибора – ломайте сколь угодно. В противном случае, велено все обнулить и продолжить действие, согласно расписанию поезда Москва-Петушки со всеми остановками.

Из окна потянулся запах шпал, загнившей кюветной воды, машинного масла, тухлятины и прочих железнодорожных ассоциаций.

Мужичок утвердительно кивнул, прямолинейно ответив на деликатный ответ заказчика, и даже жестом повел рукой по-халдейски, убирая топорик за спину.

Венечке принесли завтрак, ОН съел все без остатка, попросив вместо чашки кофе бутылку холодного жигулевского и с непонятным для себя самого трепетом, раскрыл ту страницу, на которой Штейнца погрузили в повозку для тяжело раненных.

Войска светлейшего князя Голенищева-Кутузова, спокойно проведя ночной бивуак за речкой Нара, близь деревеньки Крутицы, что в осьмнадцати верстах от села Землино, двинулись с рассветом далее в места определенной дислокации. Ни один из многочисленных караулов и разъездов не заметил никаких опасных маневров со стороны неприятеля. Утро предвещало хорошую погоду, но расположение духа главкома было затуманено. Глазница начала гноиться, правую ногу свело подагрой и никаких вестей от Милорадовича.

Михаил Федорович не мог отослать Михаилу Илларионовичу никаких депеш, поскольку сам не знал, каким образом происходит сражение. Кто кого порубил в этой битве, было понятно, но сколько наших осталось в живых и остались ли вообще, было неясно совершенно. Вестовых не было.

Вели, чтоб подавали, – обратился главком к адъютанту, потирая простреленный висок, – А ты, Гаврила, не суетись, в лаптях поеду, – заключил светлейший, памятуя о том, что отсутствие плохих новостей – уже хорошо.

Не догнали, значит, все правильно решили, – думал фельдмаршал, – попозже поглядим. Михаил Илларионович приложил примочку к незаживающей ране и прикрыл веко здорового глаза, пытаясь пересилить боль, сверлящую правую половину головы. Эта боль была сущей мелочью по сравнению с ужасной мукой, которую испытывал главком при мысли о том, что тысячи здоровых, крепких парней остались позади, прикрывая его отход, не отступление, заметьте, а планомерную передислокацию войск. И все эти здоровенные и крепкие тела, наверное, уже перемешаны с землей, а самозваный император со своими победоносцами уже глумится над матерью городов русских.

Штейнц увидел перед собой лицо ангела. Оно помаячило перед ним и слилось с пространством, которое ограничивалось каким-то деревянным настилом, через щели которого пробивался дневной свет. Глаза восприняли обстановку землянки, а боковое зрение обнаружило шевелящийся объект размером с человеческую фигуру, сидящую на корточках. Внутренние пружины организма поручика сжались и моментально распрямились, поднимая его тело над твердью, где оно лежало, и, вынося его в сторону света сквозь силуэт, за которым предполагался выход. Голова уткнулась во что-то мягкое, зрение погрузилось в темноту, а по лбу, шее, щекам и груди пошла влажная прохлада, отдающая запахом мха, листвы и чистой воды. От рук, прижавших его обратно, пахло конским навозом, землей и табаком.

– Курить, – прохрипел Штейнц, – дайте напоследок затянуться, – и закашлялся от ядреного вкуса самокрутки.

Запах махорки, детства, Казака Мишки, сызмальства болтавшего барчука на своих коленях, переполнили чувства Александра Леопольдовича, привели его в сознание и промочили слезами счастья весь рукав сюртука преданного дядьки и друга семьи.