Происхождение христианства из гностицизма

Почему слишком смело? Очевидно, потому, что «Оды (Соломона» содержат мысли, которые до сих пор привыкли считать специфически христианскими. Но как быть, если существовал дохристианский и независимый от христиан­ства иудейский гностицизм, в котором эти мысли фактически имели свое место? Их рады бы приписать христианству, руководясь в немалой степени проглядывающим у Гар­нака мотивом: не давать отрицателям историчности Иисуса аргумента в пользу их взгляда. Поэтому решают, что «Оды Соломона» подверглись христианской переработке или вставкам, поскольку их не считают вообще чисто христиан­скими по происхождению. Но если уже христианин взялся обработать эти оды, почему же он сделал вставки не по-хри­стиански? Почему он не разработал христианские моменты более ясно и определенно? Почему он демонстрирует перед нами христианство, которое ничего не знает о грехе, покая­нии и прощении, которое не перестает говорить о «воде» и при этом ни разу не вспоминает о крещении, говорит о вкушении молока и меда и ни разу не упоминает о при­чащении? И что это за христианство, которое с Иису­сом синоптиков, очевидно, не имеет ничего общего, ко­торое настолько не уделяет ему ни малейшего внимания, что даже не упоминает его имени (не говоря уже о том, чтобы приводить какие-нибудь из его изречений), но зато тем бо­лее говорит о юристе (хотя самое это слово упоминает очень редко) и выводит искупителя часто говорящим, — правда, в очень неопределенной форме, — неясными и таин­ственными намеками и оборотами, как если бы он обра­щался только к посвященным, а остальные и не могли, и не должны были бы понимать его слово? Да и как гармонирует с христианским характером «Од» то, что они, согласно «Pistis Sophia» и Лактанцию, первоначально принадле­жали, как мы уже упоминали, к канону ветхого завета и при­водились как нечто от пророков, т. е. все же, смеем думать, как иудейское произведение?

Присмотримся несколько внимательнее к тем местам, которые считаются специфически христианскими.

Прежде всего — образ спасителя! Ода 31 гово­рит о его насильственной смерти, причем влагает ему в уста следующие слова:

«Они измыслили на мне вины,
когда я встал, — на мне, который не был виновен,
и они разделили мое достояние,
хотя я ничего не был им должен.
Но я претерпел это и молчал, и был спокоен,
как будто бы они не раздражали меня;
я стоял без трепета, как твердая скала,
о которую хлещут волны, но она выносит это.
И я переносил горечь от них из смирения,
потому что я хотел спасти мой народ
и взять его в на­следственный удел;
переносил, чтобы не лишить силы обетования,
которые я сделал праотцам ради спасения их семени».

Ясно, что нужна вся предвзятость теолога, чтобы, по­добно Гункелю, объяснять эти слова «историческим впечатлением от личности Иисуса», между тем как они явно относятся к преследуемому и замученному праведнику псалма 21 и Премудрости Соломона, к стойкому мытарю и страждущему отроку божьему Исайи 50 и 53, образ кото­рого уже и у пророка сливается с образом Иеговы. Мы ви­дели, что отрок божий Исайи представляется тождественным с мессией, который приносит людям радостную весть об их искуплении и, движимый любовью, отдает самого себя в жертву за грешников; что Иисус Барухова гносиса, при по­мощи божией, ополчается против дьявола; что он осталь­ным людям открывает истинное познание бога, как отца, справедливого и благого, тем самым указывая им путь ко всевышнему богу, и своею смертью во имя любви дарует им бессмертие.

Соответственно этому, мы читаем в той же (31-ой) оде: