Торжествующей, или, вернее, благодарственной песнью Христа богу, совершившему чрез него дело искупления и воскресившему мертвых к жизни, называет Гункель и оду 22.
Но в «Одах Соломона» говорится не только о смерти и сошествии в ад спасителя; в них говорится также и о рождении его. Ода 19 гласит:
«Чаша молока была принесена мне, и я выпил ее, услаждаясь благосердием господа. Сын есть чаша, а от кого молоко — отец.
Доил его дух святой, потому что груди его были полны и не нужно было, чтобы молоко пропадало бесцельно. Вознемоществовало тело девы, и она зачала и родила, и дева стала матерью по многому милосердию.
И она сделалась беременною и родила сына безболезненно.
Гарнак склонен и эту оду целиком считать христианской, — правда, более древней, чем новый завет, — ибо «в высокой степени невероятно, чтобы в мессианской догматике иудейства было так развито происхождение и рождение мессии». Однако он добавляет: «абсолютно невозможного в этом, конечно, нет». Думать надо! Ведь рождение спасителя от девы составляло (в особенности также по связи с толкованием, которое в народном сознании давалось Ис. 7, 14) один из постоянно повторяющихся составных элементов иудейской, да и всякой вообще античной веры в искупителя! Но и сопоставление отца, сына и святого духа древнее христианства. Оно принадлежит иудейско-гностической спекуляции. Так, у Филона мы читаем: «бог не только бестелесное обиталище бестелесных идей; он также отец всего, так как он все производит; он также супруг софии, который в добрую и девственную землю влагает зародыш блаженства для человеческого рода. Ибо бог должен соединиться с непорочным, нетронутым и чистым существом, с истинной девой, — совсем иначе, чем мы, люди». В другом месте сказано: «наименования «отец» и «мать» являются общими для нескольких случаев, — конечно, в различном смысле. Мы можем, таким образом, без колебаний и с полным правом утверждать, что художник, вызвавший к жизни вселенную, есть вместе с тем и отец созданного, матерью же является мудрость творца, с которою бог сожительствовал, — конечно, не в человеческом смысле, — и которая, приняв семя божие и разрешившись, родила единственного и возлюбленного сына, этот мир». Здесь, следовательно, дева уравнивается с духом святым, или Софией, а мир понимается как сын божественного отца и небесной девы. Весь способ выражения оды 19 носит явный отпечаток гностицизма, который сказывается, прежде всего, в странном представлении о сыне как о чаше, о доении отца (мыслимого как мужеско-женское начало) духом святым и о молоке из обеих грудей отца. Таким образом, если бы допустить, что перед нами христианская ода, то это христианство, во всяком случае, не имеет ничего общего с христианством нового завета, и мы с одинаковым правом можем отнести его к иудейству. А впрочем, и Гарнак не отваживается определенно высказаться за христианский характер данной оды.
Еще менее это возможно по отношению к оде 24, которая начинается словами:
По Гункелю, это вступление содержит намек на голубя при крещении Иисуса на Иордане, хотя, с другой стороны, этот автор вынужден признать, что ода 24 совершенно темна, и что предположение о христианской вставке, предлагаемое Гарнаком нисколько не облегчает понимания ее. Голубь одинаково мог попасть из тайного учения в евангелие, и наоборот. Возможно, что тут мы имеем перед собою мистические символы, полное уразумение которых для нас навсегда останется недоступным. Но возможно также, что эта ода представляется нашим теологам такою непонятною только потому, что они не могут отказаться от внесения своих христианских. мыслей в совершенно иной по характеру текст и, в результате, не находят ожидаемой согласованности.
Как бы то ни было, во всяком случае, недопустимо из столь темного намека, как слова о голубе, заключать о христианском характере оды.
Но, вот, по Гункелю победное шествие евангелия как будто бы описывается в следующих стихах оды 6: