Происшествие в городе Т

– Всякий раз гвоздики покупать – никакого жалованья не хватит. Но ты не думай, я не жадный. Вижу, вижу, не веришь ты мне, осуждаешь. А вот хочешь, я тебе докажу, что я не жадный? Прямо сейчас, не сходя с этого места? Вот те гвоздики, которые у тебя в ногах застряли, я забирать не стану. Я их знаешь что? Я их тебе подарю! Что, удивлен? То-то! Теперь веришь, что не жадный?

Глава 32 Кто такой Агафонов

Сколько ни выспрашивал Фома Фомич у Ниговеловой, сколько ни забрасывал хитрую полицейскую удочку в мутные, глинистые воды ее души, так ничего и не выведал. Завела хозяйка старую-престарую песню, известную всем сыщикам на свете: «Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю!».

Они сидели в ее комнате, по обе стороны стола, еще недавно хранившего следы развеселой попойки. Теперь же на этом столе красовалась хотя и мятая, но чистая льняная скатерть со спутанной бахромой. В самом центре – букетик фиалок в чайном стакане.

Та вела себя странно: на простые и понятные вопросы фон Шпинне отвечала не сразу, раздумывала, блудила мелкими глазками-терновинками по комнате, будто бы видела эту комнату впервые, переставляла с места на место фиалки, подносила букетик к носу и шумно, по-коровьи нюхала и только после этого, разлепив толстые клейкие губы, говорила «Не знаю!» или «Не помню!».

Фома Фомич пытался ее рассмотреть и все никак не мог. Казалось, чего уж проще, сидит напротив баба, бери, рассматривай, вот она вся! Ан нет, не получается. Какая-то она расплывчатая, неясная. И странное дело: глазки-камешки, нос картошкой, уши белые неровные, точно пекарь от безделья вылепил да мукой присыпал, подбородок не женский, с вмятиной, щеки виснут, изо рта грешной душой воняет, в волосы себе фиалку сунула – по частям понятно, узнаваемо, а все вместе смазано, странно и безжизненно…

Работа сыщика в том и заключается, чтобы подобрать к интересуемому человеку ключик. Тихо, осторожно отпереть его, человека этого, без щекотки внутрь души забраться. Пошарить там, порассматривать, снять с полки книгу мыслей потаенных, нужное выписать и так же тихо, как вошел, уйти, непременно заперев за собой.

Но полковник фон Шпинне, повидавший на своем веку разных людей, вскорости понял: не подобрать к Платониде Карповне ключика, как ни старайся, потому что не заперто у нее! В молодости еще замок сломали, сквозняки дверцей хлопают туда-сюда. Внутри сыро, темно, пусто, а в углах наплевано.

Фома Фомич понимал это, но даже в его прагматичном мозгу идущего по следу охотника, знающего все повадки, все личины зверя, иногда вспыхивал теплящийся, как пламя лампадки, огонек надежды. Надежды на то, что есть, может быть, в душах людей, подобных этой, потаенная комнатка, злыми людьми не замеченная, где хранится сокровенное, тайное, незалапанное. Вот и вглядывался, всматривался Фома Фомич в лицо Ниговеловой. Выискивал крупинку, песчинку, зернышко жизни, хоть и понимал – тщетно все.

– Скажите, пожалуйста, Агафонов, он что, и иконы рисовал? Агафонов был неплохим художником.

– Художником? – Первый раз за время их беседы лицо Ниговеловой ожило, задергалось, дало румянец. Во рту забулькало, заклокотало, это квартирная хозяйка смеялась. – Агафонов – художник! Ну, насмешили вы меня! Хоть оно и грех-то над покойным смеяться. Агафонов, царствие ему небесное, был поденщиком, подряжался на любую работу…

– Постойте, постойте, и он совсем не рисовал?

– Совсем! У него, прости господи, руки росли не оттудова, откудова требуется!

– Мы нашли в комнате Агафонова, в его бывшей комнате, много художественных принадлежностей. Если Агафонов, как вы утверждаете, не рисовал, то как объяснить их наличие?

– От прежнего жильца остались. До него там другой жил, так вот тот, другой, верно, художником был. Но он почитай уже, – Ниговелова закрыла глаза и быстро-быстро зашевелила губами, – почитай уже два года как помер.

– Как помер?

– Ну, как помирают, обнаковенно. Жил себе, жил, а потом помер! Вот он правда рисовал, хорошо рисовал, красиво! Люди как живые выходили. Бывало, глядишь вот на картинку – и страшно становится, а вдруг моргнет…

– Кто моргнет?

– Ну, картинка, потрет!

– Вы, случайно, не помните, как звали-то его, художника этого?

– Как же не помню, помню! – Ниговелова даже руками вскинула. – Звали его Иваном Агафоновым!

Фома Фомич привстал от неожиданности.

– Как Агафонов? – спросил фон Шпинне, медленно опускаясь на стул. – Вы, наверное, ошиблись?