Прокаженные. История лепрозория

– Пальцы… Без пальцев, батюшка, многие тут были и сейчас есть – и старые и молодые. – Феклушка протерла платочком слезящиеся глаза. – А Федоры вот и не помню… И фамилия запала. Да не всех по фамилиям-то, родимый, знаешь. Вот Авдотья… Десять лет живет, и спроси фамилию – не скажу, не знаю. Авдотья – Авдотья и есть. А может, скажете, в какой она хате жила?

– Даже этого не знаю, – с досадой проговорил Сергей Павлович. – А попробуй-ка, припомни, кого вы хоронили тут в десятом году?

– В десятом, вы говорите? – переспросила она и задумалась. – В Филипповки похоронили Степана, на Егория – Афанасия, тоже молодой был, а вскорости после Егория отнесли Матрену. В самую Троицу преставилась Евдокия… А на Спас Лукерья упокоилась… как раз стало тогда слышно, что война с немцем открылась…

– Вот тебе н-на, – развел руками Туркеев, – ты это про четырнадцатый год говоришь.

– Ась?

– Давай нам про десятый, а не про четырнадцатый.

– Я про десятый и веду.

– Какой же это десятый, если война.

– Вам оно, конечно, лучше известно, чем мне, старой, – вдруг обиделась Феклушка. – Память моя хоть и ослабла, а немного помнит. И говорю я вам, что это десятый, а не какой другой год. Да, десятый, – задумалась она. – Ровно десять Филипповок прошло после того как снесли все старые бараки и нас поселили в новый, вот как.

– Э-э, да ты вон откуда ведешь летоисчисление! – засмеялся Туркеев и посмотрел на Лилю. Она по-прежнему стояла, опершись спиной о косяк двери, и с напряженным вниманием следила за разговором. Нижняя губа ее слегка вздрагивала, из глаз вот-вот готовы были политься слезы. Но Лиля старалась владеть собой.

– Так ты говоришь, что с того года прошло десять Филипповок? – задумался Туркеев и начал припоминать год постройки новых бараков. – Девятьсот четвертый… Правильно: до года войны прошло десять лет.

– А если мы отбросим четыре твоих Филипповки, – продолжал он. – Нет, обожди, не так… Ты должна ведь помнить тот год, – обрадовался он счастливой мысли. – Тогда умер Лев Толстой, великий писатель… Лев Николаевич Толстой.

– Вот и не слыхала, батюшка, про такого… Может, он и жил тут, как эта Федора, да не упомню…

– Но, может быть, ты слышала про Столыпина? Министр был при царе… Так вот, его убили через год после того, в Киеве…

– Ишь ты, – покачала Феклушка головой, – разбойники какие… Такого человека убить.

Решив, что такими методами едва ли можно восстановить в памяти старухи нужный год, Туркеев вернулся к счету Филипповок. После долгих трудов удалось наконец восстановить в памяти Феклушки желанный год. Но сколько ни напрягала старуха память, вспомнить Федору не могла.

Туркеев опустил голову. Лиля не выдержала. Она вдруг отвернулась, закрыла руками лицо и, прижавшись лицом к дверной доске, горько зарыдала…

– Голубушка, – тяжело привстала Феклушка и сделала шаг в ее сторону, – да как же ты приходисси той самой Федоре?

– Она моя мама, – сквозь слезы проговорила Лиля.

– Мама, ты говоришь? Вот радость-то какая! А! Вот нежданная-негаданная гостья какая! – уставилась она на нее ласково. – Так бы и сказала… А то молчишь, а мне невдомек… Ну садись, садись, голубушка, – и принялась вытирать фартуком табуретку, – не побрезгуй нами, грешными, – и тоже смахнула слезу. – Вот приятность какая! А я, голубушка, посмотрела на тебя еще тогда, когда ты вошла… Смотрю, а сама думаю – нет, хоть ты и вылитая мать… Вот такая же красавица была, как ты… Только совсем больная и всегда плакала… Придет, бывало, ко мне и вот так, как ты сейчас, станет у косяка, закроется руками, скажет: «Нет, тетя, не поправиться мне теперь никогда». Вот и у тебя ее привычка… Увидела, как ты плачешь, и сразу поняла, а до той минутки все сумлевалась… Вылитая, думаю, Федя. Ведь ее не Федорой звали, а Федей… Только откуда, думаю, у Феди сродственники-то, да и вам, думаю, скажи, что вы похожи, дескать, на одну нашу покойницу – прокаженную, еще обидитесь, испугаетесь… А как только заплакала, так сразу поняла…

– Ну вот и хорошо, – повеселел Туркеев.

– Бабушка! – кинулась к Феклушке в страшной радости Лиля. – Так это правда: вы ее знали? Видели?

– Видела, голубушка, знала… Почти как дочь родная была, – не удержалась Феклушка и тоже расплакалась. – Хорошая у тебя была мать, хорошая… Только очень уж больная, – начала припоминать она. – Верно, не было у нее на правой рученьке пальцев, а лицо до самой смерти осталось чистым, так и в гроб положили.

Лиля умолкла, вытерла лицо, уставилась на старуху. Видно было, что в голове у нее мигом возникла целая буря вопросов, но волнение не позволяло сосредоточиться ни на одном.

– Ты, дитятко, не убивайся, я тебе расскажу все, что знаю… Дай бог только память, – и Феклушка оживилась. – Добрая она была у тебя. На моих глазах выросла. Привезли ее сюда, когда четырнадцать лет ей было… А кто привез – этого-то и не могу упомнить… Привезли ее сюда, сдается, без пальцев на рученьке. Так до самой смерти с перевязанной ручкой ходила.