Прокаженные. История лепрозория

– Да, – тихо уронил он, – такая изоляция ни к чему. Потому-то, батенька, я и прогнал его, ибо убежден в нелепости такой меры…

Девушка с изумлением взглянула на него, молчала, стараясь понять мысль старого врача. Туркеев, задумавшись, глядел на нее:

– И потом… Не стану же я для одного такого прохвоста строить тюрьму? Благодарю покорно…

– Но ведь и так поступать нельзя?

– Почему нельзя? – уставился он на нее.

Она растерянно пожала плечами:

– Выходит, что и остальных нет смысла держать в лепрозориях?

– Выходит, – твердо сказал он. – И не я один выгоняю, во всех лепрозориях проштрафившихся исключают на все четыре стороны, хотя и вопреки правилам…

– Но почему же? – удивилась Вера Максимовна.

– Потому, что сама жизнь опровергает, батенька, существующие правила, вот почему.

Однако как ни старалась Вера Максимовна разобраться в мысли директора, она не могла ее понять. А он, остановившись у окна и протирая очки, продолжал:

– С первого взгляда все это покажется, конечно, нелепостью, чушью. Вот выгнал я Рогачева, а он явится в город, наймет где-нибудь комнату, пойдет работать или побираться, станет жить среди здоровых – слава, дескать, богу, отныне имею на это полное право, не сам, а врачи позволили, узаконили… Куда ж идти теперь, как не к здоровым? Не погибать же? Вот вам и очаг проказы! Не так ли?

– Иначе я как-то и не представляю себе, – все еще недоумевая, отозвалась она.

– Ну, конечно же! – опять воскликнул он весело, смотря на нее поверх очков. – А я представляю не так, совсем, совсем иначе, батенька! Во-первых, надо иметь в виду, – начал он убежденно, – что проказа трудно заразная болезнь. Чтобы получить ее, надо прожить с больным в самых тесных отношениях не менее двух лет, да и то далеко не всякий заболеет, может быть, какой-нибудь один на сотню таких тесно живущих с прокаженными…

– Да, это я знаю, – согласилась она.

– Затем, – продолжал он, принявшись ходить по кабинету, – такие, как Рогачев, то есть те, которые побывали в лепрозориях и знают, как в них живется, никогда не согласятся жить долго среди здоровых, их непременно потянет обратно, у них терпения не хватит прожить среди здоровых год или два. Да что там – год – он и двух месяцев не протянет. Ему станет невыносимо прежде всего отношение здоровых, их осторожность с ним. Кроме того, его погонит нуждишка – ведь работать-то он неспособен, а жить надо, а где деньги! Да и лечиться захочется в конце концов, – гнить-то заживо неприятно, а тут все-таки есть шансы поправиться, выздороветь. Не дурак же он, в самом деле, и не сумасшедший, чтобы променять жизнь в лепрозории, где его одевают, кормят, лечат, где заботятся о нем, на какое-то призрачное существование среди здоровых! Кто станет относиться к нему так, как здесь? А тут он – полноправный гражданин, временно выбывший из строя, тут его никто не боится, а там при одном виде – от него как от тигра. Ведь все это он не может не учитывать. Да нет же! Прожив в лепрозории хоть один месяц, он ни за что не согласится жить среди здоровых, его вечно будет угнетать не только отношение людей, но и перспектива, что его схватят, куда-то поволокут. Такая уж психология, впрочем вполне естественная. Не спорю, – продолжал Сергей Павлович, усаживаясь в кресло, – может быть, Рогачев денек-другой попьянствует в городе, на рынок сходит прихватить чего-нибудь в дорогу, а на третий день тихонько явится на станцию – именно тихонько, чтобы никто не приметил и не отправил сюда, где он проштрафился. Сядет в поезд, забьется в темный уголок и всю дорогу будет сидеть смирно, чтобы как можно скорее добраться до следующего лепрозория, где он еще не проштрафился. Знаю я этих прохвостов! – воскликнул он и улыбнулся, причем слово «прохвостов» прозвучало у него так, точно доктор Туркеев выражал этим словом всяческое сочувствие «прохвостам». – А насчет опасности – чепуха. В одну-две недели он никого не заразит, нет, даже если будет общаться самым тесным образом. Чепуха! Уверен, – закончил он, – что не далее как через три недели Рогачев непременно объявится в каком-нибудь другом лепрозории, – это как дважды два. Хоть и ругает он врачей, хоть и не верит медицине и строит из себя этакую оппозицию, тем не менее в глубине души ему страсть как хочется получить от медицины помощь. Таких, как он, сильнее всех тянет в лепрозории, ибо в глубине души все верят в могущество науки, а если ругают ее, то потому лишь, что не могут примириться с мыслью: почему наука не может оживлять людей или в одну неделю вылечивать прокаженных? Наука должна знать все. А сам-то, поди, и не верит тому, о чем говорит, а если говорит, то от одного только озорства. А вот прижмет его болезнь к стенке, тут-то и очухается – и лечиться будет, и примется каждый день надоедать врачам… Знаем мы этих прохвостов!