Проклятая игра

Борясь с желанием разбить кому-нибудь лицо – любому из них, – Марти натянул пиджак и одним взмахом руки смахнул со стола дюжину бутылок, большинство из которых были полны. Эмили закричала, когда они разлетелись вокруг ее ног, но Марти не стал ждать, чтобы увидеть, какой ущерб нанес. Он попятился от стола и заковылял к двери. Ключ был в замке, он открыл его и вышел в коридор. За его спиной Эмили начала рыдать, как ребенок, только что проснувшийся от кошмара; он слышал ее всю дорогу, пока шел по темному коридору и молил Бога, чтобы дрожащие конечности не подвели. Ему хотелось вырваться наружу – на воздух, в ночь. Пошатываясь, Марти спустился по черной лестнице, держась рукой за стену, чтобы не упасть; ступеньки уходили у него из-под ног. Он добрался до кухни, упав всего один раз, и открыл заднюю дверь. Ночь ждала его. Никто его не видел, никто не знал. Он вдохнул холодный черный воздух, и тот обжег ему ноздри и легкие. Он брел по лужайке почти вслепую, не зная, в каком направлении идти, пока не вспомнил о лесе. Воспользовавшись моментом, чтобы сориентироваться, побежал туда, умоляя об укрытии.

46

Он бежал, продираясь через подлесок, пока не оказался так глубоко в лесу, что не мог видеть ни дом, ни его огни. Только тогда остановился; все его тело билось как одно огромное сердце. Голова болталась на шее, в горле булькала желчь.

– Господи. Господи. Господи.

На мгновение его кружащаяся голова потеряла контроль: в ушах раздался визг, глаза затуманились. Он ни в чем не был уверен, даже в своем физическом существовании. Паника поползла вверх изнутри, по пути разрывая ткани кишечника и желудка.

– Вали отсюда, – сказал он ей. Только однажды он был так близок к тому, чтобы потерять рассудок – запрокинуть голову и закричать, – и это была первая ночь в Уондсворте, первая из многих ночей, проведенных взаперти в камере двенадцать на восемь. Он сидел на краю матраса и чувствовал то же, что и сейчас. Слепой зверь поднимается, выжимая адреналин из селезенки. Тогда он справился с ужасом и мог сделать это снова. Он грубо засунул пальцы так глубоко в горло, как только мог дотянуться, и был вознагражден приступом тошноты. Рефлекс сработал, он позволил своему телу сделать остальное, извергнув наружу поток непереваренного вина. Это был грязный, но очищающий опыт, и он не предпринимал никаких усилий, чтобы контролировать спазмы, пока не осталось ничего, чтобы вырвать.

Пока мышцы живота ныли от спазмов, он вырвал с корнем несколько папоротников, вытер рот и подбородок, затем вымыл руки во влажной земле и встал. Грубое обращение сделало свое дело: его состояние заметно улучшилось.

Он повернулся спиной к тому, что изверг из желудка, и побрел дальше от дома. Хотя над головой была тяжелая крыша из листьев и ветвей, немного звездного света просачивалось сквозь нее – достаточно, чтобы придать хрупкую прочность стволам и кустарникам. Прогулка по лесу призраков очаровала его. Он позволил нежному зрелищу из света и теней листвы исцелить свое раненое тщеславие. Осознал, какими претенциозными оказались все его мечты о том, чтобы найти постоянное и надежное место в мире Уайтхеда. Он был и всегда будет меченым.

Он тихонько добрался до мест, где деревья становились толще, а подлесок, изголодавшийся по свету, редел. Перед ним сновали мелкие животные, в траве жужжали ночные насекомые. Он остановился, чтобы лучше слышать ноктюрн. И поймал движение краем глаза. Он посмотрел туда, пытаясь сфокусировать взгляд в удаляющемся коридоре из стволов. Это не обман зрения. Кто-то серый, как деревья, стоял ярдах в тридцати от него – то неподвижно, то снова двигаясь. Сосредоточившись, Марти зафиксировал фигуру в матрице теней разных оттенков глубины.

Несомненно, это был призрак. Такой тихий, такой непринужденный. Он следил за ним, как олень за охотником, не уверенный, что его заметили, но не желающий выходить из укрытия. От страха по коже головы пробежала судорога. Марти боялся не клинков; он давным-давно столкнулся с этими ужасами и справился с ними. Это был колючий, жаркий страх из детства, сущностный страх. И, как ни парадоксально, это сделало его целым. Неважно, четыре ему года или тридцать четыре, в душе он – тот же человек.

Он мечтал о таких лесах, о такой всеохватывающей ночи. Он благоговейно коснулся своего ужаса, застыв на месте, в то время как серая фигура, слишком занятая своими делами, чтобы заметить его, смотрела на землю между деревьями.