Проклятие безумной царевны

Ночами одиночество сжигало меня. Нет, это не было плотским томлением – по общению с Красносельским томилась моя душа. Я полюбила его, но это было совсем иное чувство, чем то, что я испытывала некогда к человеку, ставшему моим мужем, – к Тобольскому. Вот теперь вполне сбылось то, чего так хотели для меня родители: я совершенно забыла о нем, я забыла самое имя его, вообще не вспоминала об этой своей жизненной трагедии! Я словно заново родилась на свет: родилась юной, невинной и беспечной девушкой, не имевшей никакого опыта общения с мужчинами: непосредственной, оживленной, веселой – и в то же время робкой и застенчивой. Я наслаждалась общением с Красносельским, как наслаждалась бы солнечными лучами, прекрасной музыкой, красотой цветущих яблонь, свежим ветром, сиянием звезд, лунными лучами, пронизывающими сад, сверкающей свежестью моря. Моя любовь была исполнена радости, и я не хотела омрачать ее ничем, что могло бы мне напомнить ту тьму, которая прежде сопровождала меня и отравляла мне каждый миг жизни.

…Потом, когда счастье мое рухнуло, я попыталась понять, почему так случилось, в чем я была виновата. И в конце концов поняла. Лунный луч, солнечное тепло, звездный свет и цветы существуют сами по себе. Им неважно наше к ним отношение. Наше восхищение не пробуждает в них никаких чувств. А Красносельский был в меня влюблен… И, как ни странно, именно его любовь, которая могла бы стать моим счастьем, стала моим горем.

Я была так упоена своим чувством, что даже не думала о том, хочу ли от Красносельского взаимности. Мне было достаточно того, что этот человек есть в моей жизни, что я могу его видеть, говорить с ним, смотреть в его ясные глаза, слышать его голос.

Шли дни, Красносельский быстро поправлялся. Он уже вставал, мог ходить без посторонней помощи – правда, опирался на палку, которую раздобыл для него мой отец. Конечно, сил его надолго не хватало, и все же он выздоравливал. Я старалась не думать о том, что скоро ему хватит сил уйти от нас, просто гнала от себя такие мысли.

И вот однажды, когда мы остались с ним вдвоем (как обычно, мама ушла на базар, отец – прогуляться по кофейням), он сказал:

– Надежда Владимировна, думаю, что довольно уже мне подвергать опасности вашу семью. Теперь я достаточно окреп, чтобы попытаться выбраться из Ялты и отыскать своих. Мне нужно попасть в Симферополь, там есть верные люди, с которыми мы продолжим нашу работу.

Я сначала даже не поняла, о чем он вообще говорит: слова о предстоящей разлуке казались мне настолько невероятными, что вообще не могли найти доступа в мое сознание.

– Может быть, вы и ваши родители, при всем вашем великом благородстве и доброте, уже удивлялись мысленно, почему я не ушел раньше. К стыду своему, дело не только в том, что я хотел набраться больше сил. Виноват мой эгоизм… вернее, виновата моя любовь к вам!

Я замерла… сидела, молча уставившись на Красносельского, словно все мое существо оцепенело и онемело.

Почему-то я не ощутила никакой радости при этом признании – только встревожилась, предчувствуя, к чему он ведет.

– Но ведь вы все поняли! – воскликнул Красносельский почти сердито. – Если бы вы знали, как трудно мне было играть роль Лихачева, как измучился я, изыскивая для вас способы спасения – тогда на дороге! Вы же догадались, что я знал, где находится ваш дом, потому что нарочно подходил к нему раньше, искал его… искал незаметной встречи с вами. Как я ревновал, когда случайно видел вас с Додоновым! Как я был счастлив в вашем доме не только потому, что нашел здесь приют и покой, но прежде всего потому, что вы были рядом! И как разрывается мое сердце при одной только мысли о том, что должен проститься с вами!

– Нет, – пролепетала я, вцепившись в его руку. – Нет, не уходите, не покидайте меня!

– Боже мой, – пробормотал Красносельский недоверчиво, – да вы любите меня?!

Я только взглянула на него – и словно некая преграда, воздвигнутая между нами сдержанностью, рухнула в это мгновение! Мы бросились друг к другу и обнялись так крепко, что, казалось, даже сквозь одежду чувствовали кожу друг друга, ощущали бешеное биение крови в наших стремящихся друг к другу телах.

Ну да, он был мужчиной, который чудом избежал смерти, который долго был лишен плотского общения с женщиной, а я была женщиной, чья чувственность хоть и была жестоко оскорблена Тобольским, но все-таки разбужена и, пусть тайно, запретно, пусть только в снах, все же давала себя знать. Теперь вся та грязь, которой была для меня изгажена страсть, оказалась смыта волной любви, и я поняла, что страсть и любовь могут не только существовать, не уничтожая друг друга, но, напротив, могут – и должны! – быть неразрывны, как неразрывны в это мгновение сделались наши тела.

Помню, отец мой любил цитировать Паскаля: «Мы нисколько не дорожим нашим настоящим. Только и делаем, что предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно слишком рано ушло. Вот и получается, что мы никогда не живем, только надеемся жить и, уповая на счастье, так никогда его и не обретаем».