Проклятие Раду Красивого

Тебя коснуться мне уже нельзя. Мне жаль

Что дождь и ветерок тебя коснуться могут.

Когда сияют звёзды в небе иль заря, мне жаль,

Что для меня ты больше не сияешь.

Твоё не слышать имя в трелях соловья мне жаль.

И если так, зачем же соловья мне слушать?

Огонь печали вспыхнет, сердце опаля. Мне жаль,

Что я покину эти земли, на родину вернусь.

Когда слабеет пламя, жгущее меня, мне жаль.

Пускай горит, и пусть любовь моя пылает.

И что она потухнет, всё испепеля, мне жаль.

Жаль, что всему итог — холодный пепел.

Тоскую я, тебя вблизи не находя. Мне жаль,

Как бедуину жаль покинуть место, где оазис.

Увы, пустынный путь зовёт меня. Мне жаль,

Что должен я отправиться тропой лишений.

Серьгу я в ухо вдел, рабом назвал себя. Мне жаль

Терять всё то, за что я тысячу пустынь Синая

Пройду с тобою, искренне любя. Мне жаль,

Что путь раба окончен, незачем идти в Египет.

Зовусь я — Фатих, в Истамбул войдя. Мне жаль,

Что не велел ты мне поджечь весь этот город.

Не улыбнулся ты огню, меня развеселя. Мне жаль

Не видеть радости твоей. А без неё не нужен Истамбул.

Я будто бы Юнус. О, как несчастен я! Мне жаль

Свои стихи, которые я сжёг. А вот листов не жаль,

И перьев, что сломал, воспев тебя, не жаль.

Мне жаль, что вечно править надо мною ты, увы, не можешь.

Мне жаль. Ах, как мне жаль!*

* Здесь использованы подлинные стихи Мехмеда.

Да, признаться, стихи оказались удачны, пусть и не вполне укладывались в традиционную стихотворную форму, именуемую "газель". С видом знатока прочитав всё, я отметил, что Мехмед опять воспользовался одним из своих частых приёмов — повтором фразы после каждой рифмы. В восточной поэзии это называлось "редиф". Причём на этот раз у Мехмеда вышло действительно красиво! В других его стихах редиф, на мой взгляд, не всегда смотрелся уместно, но здесь — хорошо.

Единственный недостаток нынешних стихов виделся мне в том, что некоторые намёки оказались слишком туманны, а ведь Мехмед делал их в расчёте на меня. Значит, уж я-то должен был понять, и если не понял — тут вина сочинителя.

Меня насторожило, что султан вдруг упомянул про Юнуса. Конечно, стороннему читателю это имя напомнило бы о мусульманском пророке Юнусе, который оказался проглочен китом, но в данном случае имел значение не кит, а то, что случилось с пророком прежде этого. Юнус много проповедовал, а его не слушали, называли обманщиком, и Юнус отчаялся. Вот и Мехмед будто говорил мне: "Я уже устал клясться тебе в любви, а ты мне всё не веришь".

А может, Мехмед подразумевал другого Юнуса? Возможно, султан говорил о турецком поэте, звавшемся Юнус Эмре, и я знал, что это весьма талантливый поэт, живший около ста лет назад. Этому поэту выпала не очень счастливая судьба, он провёл жизнь в вечных скитаниях, и, возможно, султан тоже хотел показать себя неприкаянным скитальцем.

Однако Мехмед ведь помнил, что для меня Юнус — это Иоанн Сфрандзис. Мехмед всегда звал его Юнусом! Так что же имел в виду султан?

"Мехмед, ты пишешь, что сжёг бы Константинополис, дабы порадовать меня, — рассуждал я. — Но почему пожар должен меня порадовать? Неужели потому, что в огне погибли бы мои соперники? Погиб бы четырнадцатилетний Яков Нотарас. И Иоанн Сфрандзис тоже бы погиб и не приехал в Эдирне. Неужели, Мехмед, ты прощаешь мне ту мою давнюю выходку с Иоанном? Прощаешь? Надо же! Спустя девять лет. Нельзя было пораньше?"

Как говорится, женщине не угодишь. Вот и мне угодить не мог никто! Не мог и Мехмед со своими стихами. Изысканное послание в конечном итоге вызвало у меня в сердце лишь раздражение.