Проклятие Раду Красивого

Говорить об этом с Гючлю я не решался, и он со мной про расставание тоже не говорил. Наверное, мы просто не знали, что сказать друг другу. Следовало ли мечтать о новой встрече, если она состоялась бы только вместе с началом новой большой войны? К тому же такой войны не ожидалось скоро. А о чём ещё говорить? Спорить о том, кто из нас двоих станет скучать сильнее? Перебрасываться поэтичными фразами о грядущей разлуке?

Что касается поэтичных фраз, то этим я занимался с Мехмедом, а Гючлю не был поэтом, и если ему предоставляли выбирать между возможностью говорить и возможностью делать, этот пастух всегда выбирал второе. Мы даже толком не попрощались, а когда проводили вместе последнюю ночь, то даже не знали, что она последняя.

В то время мы находились в лагере возле Дуная рядом с городом Брэила, покинутом жителями подобно всем румынским поселениям, которые встречались на пути турецкой армии. В досаде султан приказал сжечь пустой город, из-за чего по окрестностям всю следующую неделю разносился запах гари. У меня от этого запаха побаливала голова, но я старался не подавать виду, потому что не хотел лишаться последних мгновений удовольствия.

Жаловаться на головную боль я стал бы разве что султану, но Мехмед уже находился на противоположной стороне реки. Султан при первой же возможности переправился на турецкий берег и устроил себе лагерь там, а затем в тот лагерь начали постепенно переправляться на лодках все люди Исхака-паши.

Гючлю и его товарищи ожидали приказа тоже переправиться — правда, не на лодках, а вплавь. Конница не нуждалась в лодках и именно поэтому её до последнего держали на румынском берегу.

— А вдруг Влад-бей всё-таки решится напасть! — так говорили турецкие военачальники, и благодаря их опасениям мы с Гючлю получили две-три лишние ночи.

Во время этих ночей меня ещё больше начало одолевать странное и почти неведомое доселе чувство ненужности. Гадкое, отвратительное, мерзкое чувство — меня бросают.

Я хотел тоже переправиться через Дунай, но меня уверенно останавливали:

— Нет, останься.

Так говорил Мехмед. Так говорил и Гючлю, когда я предложил ему:

— После того, как ты переправишься, я могу найти предлог, чтобы провести пару ночей на турецком берегу, в лагере султана. Мы сможем ещё увидеться.

— Нет, останься здесь. Так лучше, — ответил мой любовник и ободряюще погладил меня по голове.

Я даже не спросил: "Почему так лучше?" Мне стало понятно — меня бросают. Бросают, как глупую женщину. И мне не следовало, подобно женщине, унижаться, выспрашивая о причинах. Недавний воздыхатель всё равно не назовёт истинных причин. Он промолчит или солжёт, улыбнётся, а сам будет всё удаляться, удаляться, и вот его уже след простыл. Воздыхатель получил, что хотел, сорвал цветок, и теперь ищет новые. Разве не так поступают с женщинами?

Мне вспоминались сочинения Платона, который весьма убедительно рассказывал, что любовь между мужчинами это совсем не то, что любовь между мужчиной и женщиной. Эх, будь Платон жив, я бы схватил его за бороду, заставил бы повернуться в сторону Гючлю и, указав на моего тайного любовника, потребовал бы ответа: "Если любовь между мужчинами это что-то особенное, тогда почему он поступает со мной, как с женщиной!?"

Больше всего меня огорчало то, что Гючлю, не признаваясь мне, мечтал переправиться через реку поскорее, ведь на другой стороне ему должны были выплатить награду за участие в походе. Мне приходилось прятать ото всех свои злые слёзы: "Я подарил этому человеку своё сердце и дорогой серебряный кинжал в придачу, а теперь меня отшвыривают ради горстки золотых монет!"

Добычей в Румынии султан не разжился, но он возил с собой большую походную казну — много золота — и теперь оно должно было достаться войску. Так полагалось. Даже в случае неудачного похода армия не могла остаться без награды, несмотря на то, что султан нёс при этом очень большие убытки.

Мехмед, конечно, досадовал из-за убытков, поэтому пошёл на хитрость — взял и забрал себе овец, которых пригнали к Дунаю по приказу Махмуда-паши, собиравшего провизию для своих людей. В итоге все лодки, плывшие от турецкого берега к румынскому, везли мешки с мукой и сушёные фрукты, но не мясо, потому что овец султан раздавал своим воинам, как если бы этот скот являлся добычей, захваченной в Брэиле.

Пусть Мехмед ограбил не меня, а великого визира, но я тоже чувствовал себя ограбленным. Приходила мысль: "Султан уже совсем-совсем не заботится обо мне".

Будто в ответ на эти мысли мне пришло письмо от Мехмеда. Вот странно! Он находился всего-то на другом берегу реки и мог бы пригласить меня к себе. Переправа через Дунай отняла бы у меня совсем мало времени, однако султан не приглашал, а вместо этого прислал письмо — стихотворение.

Стихи были на турецком языке:

Мне розы аромат не нужен без тебя.

И я не жду весну, о прошлых днях скорбя.

Пока печален я, зачем мне день грядущий?

Мне даже целый мир не нужен без тебя.