Проклятие Раду Красивого

Я представил, как могло бы выглядеть снятие, и понял, что слуга Махмуда-паши прав. Чтобы снять несчастного, кол нужно выкопать или срубить, а во время этих действий кол станет вести себя, как ствол обычного дерева, то есть верхушка начнёт раскачиваться.

Даже если делать всё очень осторожно, и она станет раскачиваться совсем чуть-чуть, это всё равно вызовет адскую боль у того, кто насажен на острие. "Да, лучше пусть остаётся, как есть, — подумал я. — Чем снимать, милосерднее сразу убить, но убийство даже из милосердия — грех".

А ещё я подумал о брате, представил, как он стоял здесь и смотрел на всех этих казнённых. В то время многие из них ещё не умерли. Они, наверное, тоже шевелили головами, бессмысленно таращились перед собой, хрипели или силились что-то сказать. Влад смотрел на всё это и не боялся. Не то, что я!

"Но почему именно колья? — думалось мне. — Если бы он просто отсёк головы всем этим туркам и сложил головы горой перед воротами Тырговиште, это тоже бы запомнилось. Или не запомнилось бы? Неужели, чтобы тронуть сердце султана, следовало придумать что-то более значительное? Да. Ведь кучу голов Мехмед уже видел вчера. Вряд ли он оказался бы поражён, увидев ещё одну такую же. А ведь Влад стремился не просто убить в ответ на убийство, но заставить султана взволноваться так же, как взволновался мой брат, узнав о казни своих людей". Так я рассуждал, снова сев на коня и направляясь обратно к султану.

— Ну, что там, Раду-бей? — небрежно спросил Мехмед. — Есть что-нибудь особенное, или там лишь люди на кольях?

— Там и то, и другое, повелитель, — ответил я. — Там люди на кольях, но есть и особенное обстоятельство. Мой брат Влад-бей решил соизмерять длину колов с рангом казнимых. Чем знатнее казнимый, тем выше кол.

— Длина кола, соизмеримая с рангом? — султан громко засмеялся, оглядев своих военачальников. — Ну, в таком случае, мне и вам, мои слуги, опасаться нечего. В этой стране не найдётся достаточно высоких деревьев, чтобы сделать из них колья, подходящие для меня и вас. Влад-бей хотел напугать нас, но лишь насмешил. Ах, что же мне делать с человеком, который не вступает со мной в открытый бой, а старается лишь уязвить всеми возможными способами! Эта война больше и больше становится похожей на шутку!

* * *

Мехмед говорил уверенно, но уже ночью мне стало ясно, что уверенность показная, и что султану вовсе не смешно, пусть он больше не приказывал своей охране ночевать у него в спальне.

Когда я явился в шатёр к Мехмеду, то султан, едва отдышавшись после утех, вдруг спросил:

— А не кажется ли тебе, мой мальчик, что с помощью тех кольев твой брат хотел мне на что-то намекнуть?

— На что, повелитель? — не понял я.

Мне действительно было непонятно, да и задумываться не хотелось. Я только-только расслабился, хотелось хоть недолго подремать, а тут следовало отогнать сон и решать головоломки.

— Ну, ты же знаешь, мой мальчик, на что похож кол, и куда он входит во время казни, — рассуждал Мехмед, стараясь сохранять непринуждённость. — Твой брат явно грозится, что сделает это со мной. А почему грозится? Не потому ли, что до него дошли слухи? Возможно, он теперь знает, что я делаю с тобой?

Мой брат когда-то говорил мне, правда, совсем по другому поводу:

— Неправедный человек боится всего.

— Брат, а откуда ты знаешь? — насторожился я.

— Это румынская пословица, — пояснил Влад. — Обычно пословицы точны.

И вот теперь я вспомнил эту пословицу, поскольку Мехмед был человеком неправедным и действительно боялся всего. Он сам не раз лгал и потому боялся обманов. Он убивал и потому боялся убийц. Он унижал меня — унижал, хоть и называл это любовью — и потому боялся, что кто-то точно так же унизит его.

О! Если бы мой брат действительно хотел намекнуть Мехмеду на что-то, то поставил бы на том холме один пустой кол, высокий и толстый, и нанёс бы на этот кол надпись, подходящую по случаю. Например, цитату из Священного Писания: "Аз воздам". Однако ничего этого мой брат не сделал.

"Нет, Влад ничего не знает, — подумал я. — А даже если слышал что-то, то не поверил и, возможно, казнил тех, от кого это слышал. Да, он вполне мог казнить, ведь разговоры о моём бесчестии бросают тень и на честь моего брата. Влад не поверит, пока не услышит признание от меня самого".

Мне вдруг подумалось: "А надо ли мне признаваться?" Я столько твердил себе, что не смогу лгать брату всю жизнь, а теперь задался вопросом: "Может, лучше всё же лгать? Ведь я не сделал ничего, чтобы заслужить прощение. Хотел сделать, но потерпел неудачу. Я даже прогнать Гючлю не могу".

Размышляя обо всём этом, я молчал слишком долго, поэтому Мехмед повторил свой вопрос:

— Ты полагаешь, твой брат знает?

— Если он действительно знает, тогда, наверное, лучше мне никогда с ним не встречаться. Мне страшно, повелитель. Я не знаю, что будет.

— Страшно? — удивился Мехмед. — А раньше ты говорил, что бесстрашен.

— Раньше я не боялся.

— Ничего, мой мальчик. Твой повелитель здесь и защитит тебя.

* * *