Проклятие Раду Красивого

Мехмед не выполнил обещание. Он не собирался меня защищать, потому что на следующий же день объявил, что поход окончен, и что войско возвращается домой. Остаться в Румынии должен был лишь я, а также Махмуд-паша со своими воинами, пока не посадит меня на румынский престол. Даже моих четырёх тысяч конников меня лишили!

Когда султан говорил об этом на совете, все доводы звучали справедливо, но я чувствовал себя так, будто меня предали.

Мехмед говорил, что для тех воинов, которые происходят из азиатской части Турции, то есть из Анатолии, путь домой окажется долгим, поэтому их и Исхака-пашу, который повелевает ими, надо отпустить в первую очередь. А вот воинам Махмуда-паши следовало пока остаться, потому что они происходили из Румелии, то есть из европейской части Турции, начинавшейся сразу за Дунаем. Зачем торопиться домой тем, у кого дом под боком?

После султана начал говорить Махмуд-паша, который поблагодарил своего повелителя за доверие. Великий визир искренне обрадовался, что для него война пока не закончена, поскольку не оставлял попыток выслужиться. Вот, о чём думал этот человек!

Однако провизия у воинов Мамуда-паши заканчивалась, как и у всего войска, а пополнить запасы в ближайшей округе мой брат не давал — ещё в начале похода турецкая армия встречала на своём пути лишь покинутые деревни, где не было ни зерна, ни скота. Вот почему великому визиру, чтобы выполнить поручение своего повелителя, требовалось вернуться к Дунаю.

— Я отправлю в Румелию отряд на быстроногих конях, — сказал Махмуд-паша. — Отряд передаст повеление моим людям собрать провизию и везти к Дунаю, а когда мы подойдём к реке, всё переправят к нам.

— Значит, мы пойдём к Дунаю вместе, — сказал султан.

— Получается так, повелитель. И посмотрим, пойдёт ли Влад-бей за нами или станет ждать своего союзника, который никак не придёт.

Тут все вдруг вспомнили про венгерскую армию, которая уже давно должна была прийти к Владу на помощь, но не показывалась. Такая долгая задержка венгров в пути казалась более чем удивительной. Возможно, это означало, что венгерское подкрепление вовсе не придёт.

Очевидно, великий визир, который вспомнил о венграх первым, опасался, что они всё-таки придут. Он не хотел столкнуться с ними в одиночку, помня о том, как венгры разбили его в Болгарии два года назад, когда он сжёг венгерскую крепость Северин.

Наверное, по этой же причине Махмуд-паша заговорил о провизии. Под предлогом пополнения запасов он мог не отделяться от султанской армии ещё недели две — столько времени требовалось на переход к Дунаю — а за это время что-нибудь на счёт венгров могло бы проясниться.

* * *

На протяжении следующих двух недель меня одолевало очень странное чувство. Я ехал по своей родной стране, но мне хотелось назад за Дунай, в Турцию, прежде ненавистную.

Я обозревал румынскую равнину, порезанную на лоскутки полей, пересечённую лентами мутных речушек и усеянную белыми домиками селений, похожих на россыпь бусин, а сам не понимал, что здесь делаю. Я чувствовал себя, как портной, которого пригласили посмотреть на чей-то богатый кафтан. Портной приходит и видит, что пошив кафтана уже завершён, но портной — не тот человек, которому предложат эту вещь хотя бы примерить. "Если уже не нужно ничего шить, а примерить нельзя, тогда зачем позвали? — удивляется портной. — Зачем? Хотели похвастаться? Подразнить меня?"

Пусть султан и говорил не раз, что я стану правителем этих земель, но в те дни мне казалось, что румынский трон никогда не сделается моим. Я чувствовал злость и досаду, пусть и не желал власти. Когда у тебя перед носом размахивают чем-то — пусть даже оно тебе не нужно — это всегда раздражает.

Казалось, что я лишний на этих просторах, покинутых селянами. Пусть здешние жители бежали от турецкой армии, но ведь бежали и от меня! Часто приходила мысль: "Все меня покидают. Мне не нужен трон, но и я сам не нужен никому".

В прежние времена я разъезжал по этим землям в сопровождении четырёх тысяч конников и чувствовал себя значительным человеком, а теперь ехал вблизи от войска лишь с небольшой охраной, а также со свитой, состоявшей из моих же челядинцев, которые во время привалов ставили шатёр, готовили мне пищу, приносили умыться. Я представлял, как мой брат ездит где-то по этим же землям, окружённый не простыми слугами, а боярами, и мне становилось досадно.

Иногда на наше войско нападали румынские отряды, но нападали днём и несли большие потери, поэтому я начал думать, что ими командует не мой брат. Он бы не допустил стольких смертей в своём войске, а если командовал не Влад, значит, сам он в это время находился далеко — возможно, спешил на соединение с венгерской армией.

Гючлю по-прежнему приходил в мой шатёр по ночам, но начал казаться мне немного чужим — не таким, как был, когда служил под моим началом. А может, причина заключалась не в этом, а в том, что он и я помнили о предстоящем нам расставании?