Проклятие Раду Красивого

Запах и впрямь становился всё сильнее, но я быстро сообразил — если постоянно говорить себе, что он не так уж отвратителен, то вполне можно дышать, даже не зажимая рот платком. Ведь есть же на свете звери, которые могут питаться падалью. Например, лисы. Они чуют запах тухлятины, и их не мутит. Значит, и меня не обязательно должно было мутить. Следовало повторять: "Я лис. Я лис. И мне не противно".

Вдруг мой конь остановился, как вкопанный. Я ударил пятками по его бокам, но он пошёл не вперёд. Конь повернул вправо и порывался вовсе развернуться, чтобы идти прочь от холма и кольев. Никогда мне не нравился этот гнедой! Опять мелькнула мысль: "Вот глупая скотина! И трусливая к тому же!"

Сколько раз я слышал, что кони, потерявшие своих седоков во время битвы, могут по окончании сражения одиноко бродить по полю, спокойно переступая через мёртвые тела, и щипать травку. А этот боялся!

— Он ещё не привык, Раду-бей, — сказал мне один из слуг Махмуда-паши. — Если б он провёл здесь столько времени, сколько наши кони, то перестал бы бояться. Мы можем поехать перед тобой, и твой конь обязательно последует за нашими.

— Нет, я первый, — упрямо возразил я и с помощью поводьев развернул голову своего гнедого снова к кольям, налево, а затем, стуча пяткой по его правому боку, начал побуждать, чтобы упрямец и корпусом развернулся — чтобы шёл прямо на холм.

Конь не хотел туда идти. Я легонько пошевелил поводьями, чтобы он начал жевать железо уздечки. Упрямец жевал, откликался на удары пяток, но вперёд не шёл — поворачивал то влево, то вправо и будто говорил: "Куда угодно тебя повезу, но не туда". Я ударил плёткой. Животное вздрогнуло, но всё равно продолжало крутиться на месте.

"Ну, погоди у меня!" — обозлился я и, спрыгнув с седла, потащил коня за собой в поводу: "Ты, трус, боишься, а я не боюсь". Трус поначалу упёрся, затем пошёл, а затем мне надоело его тащить, и я отдал повод ближайшему из слуг Махмуда-паши, которые, сопровождая меня, тоже спешились.

На холм я взошёл, не чувствуя вони. Всё заглушила злость: "Ну и что здесь такого страшного? Чего все так испугались? По их мнению, мой брат — чудовище? Он не чудовище! Он лишь отомстил за своих людей. Он умеет отвечать ударом на удар. Умеет то, чего я уже не умею. Вот позапрошлой ночью я хотел отомстить, а получилось как-то нескладно. Я безобидный. И поэтому мена называют добрым, а моего брата — злым?"

На холме было странно тихо. Идя вдоль кольев, я слышал звук собственных шагов по жухлой, выжженной июньским солнцем траве. Впрочем, сейчас, в сумерках, она казалась серой.

И только теперь я обратил внимание, что колья очень высоки. Я не смог бы дотянуться рукой до ног казнённых, даже если бы хотел.

— Это нарочно так, — сказал мне один из слуг Махмуда-паши. — Если колья делать низкими, волки быстро сдёрнут трупы вниз. А надо, чтобы казнённые висели как можно дольше.

— А где птицы, которые клюют мертвечину? — спросил я. — Почему их нет?

— Днём были, — невозмутимо ответил турок. — А сейчас улетели спать. Утром вернутся.

Я смотрел вверх, но почти не видел лиц. Удавалось разглядеть лишь одежду, и вскоре мне начало казаться, что те казнённые, которые одеты богато, вознеслись выше остальных, одетых просто. При более внимательном рассмотрении выяснилось, что так и есть. В высоте колов определённо прослеживалась закономерность! Мне сказали, что на самом высоком колу находится некий Хамза-паша, при жизни бывший начальником крепости Никопол, и именно её обгоревшие руины я видел на берегу Дуная не так давно.

Мне совсем не было страшно! Я бродил между кольев, вспоминая вчерашнюю казнь, когда румынская кровь лилась рекой, а теперь я видел вокруг турецкие трупы и мысленно повторял: "Хороший ответ, брат! Хороший ответ!"

И вдруг откуда-то сверху мне послышался странный звук. Его источником не могла быть птица, вздумавшая спать прямо на плече трупа и проснувшаяся, чтобы поудобнее сложить крылья. Это не был и шелест ткани, которую теребит ветер. Это был тихий стон или натужный вздох.

Я взглянул вверх и почувствовал, как волосы зашевелились у меня на голове, потому что один из трупов, в сумерках ставший тёмным силуэтом, двигался. Он чуть заметно вертел головой и хрипло дышал.

Я ахнул, а один из слуг Махмуда-паши сказал приглушённо:

— Тише, Раду-бей, не тревожь его. Не буди.

— Что? — шёпотом спросил я. — Разве он спит? Я думал, что... все умерли.

— Этот — пока нет. Он пребывает где-то в мире видений и даже не помнит, что жив. Не заставляй его очнуться. Не напоминай ему, что он ещё на этом свете.

— Вместе с напоминанием придёт боль? — всё так же шёпотом спросил я.

— Он чувствует её даже сейчас, в своих видениях. Но если очнётся, она станет сильнее.

— Если он жив, может, его следует снять?

— Нет, — слуга Махмуда-паши взглянул на казнённого. — Если тронуть кол, будет только хуже. Но Аллах милосерден. Я думаю, этот человек так и умрёт, не очнувшись, если его не будить.