Проклятие Раду Красивого

Я снова преисполнился счастьем и думал, что мои мечты всё ещё могут сбыться. Мне захотелось благодарить Мехмеда от всей души, но не очень удавалось подобрать слова, а он сказал:

— Истинная благодарность выражается в поцелуе.

Я, ничего не подозревая, подсел к султану ближе и аккуратно поцеловал в щёку.

— Не так! — вдруг вскричал Мехмед, схватил меня, прижал к себе, что есть силы, и поцеловал в губы. Он хотел сделать это снова, но я принялся вырываться.

Вдруг моя рука случайно легла на рукоять изукрашенного кинжала, который был у Мехмеда за поясом. Не раздумывая, я вытащил кинжал из ножен и ткнул султану в ногу. Мехмед вскрикнул, разжал руки, а я в страхе бросился бежать.

Сад оказался маленький, и выхода из него не нашлось. Та двустворчатая дверь в стене, через которую меня ввели, оказались заперта. Дверь в комнаты султана — тоже. Я дёргал за ручку и кричал, но никто не открыл. Тогда мне оставалось лишь влезть на дерево.

Всё вокруг расплывалось, как в тумане. Возможно, я плакал. Не помню. Помню лишь чувство, которое заполонило всего меня — чувство, что случилось нечто страшное и непоправимое.

Вдруг я увидел, как Мехмед, чуть прихрамывая, подходит к дереву.

— Львёнок царапается? — ласково спросил он. — Не бойся. Ты не причинил мне вреда. Только порвал халат, а на ноге лишь небольшая царапина. Никто не станет наказывать тебя за это. Спускайся.

Я не шелохнулся.

— Спускайся, — повторил Мехмед. — Говорю же. Никто не станет тебя наказывать... но всё же тебе придётся сделать кое-что, чтобы я не разгневался.

Я отрицательно помотал головой, а султан ещё несколько минут уговаривал меня, но затем терпение его иссякло.

— Спускайся, дрянной мальчишка, — прошипел он. — Если не спустишься, я позову слуг, и они стащат тебя с этого дерева, но тогда на мою милость можешь не надеяться. Слуги стащат тебя с дерева лишь затем, чтобы отрубить тебе голову! — теперь Мехмед кричал, и, не замечая боли, топнул раненой ногой. — Живо спускайся! Спускайся, если хоть сколько-нибудь дорожишь своей жалкой жизнью!

Жизнь! Это было единственное, чего мне казалось страшным лишиться, и пришлось повиноваться, а султан, увидев, что я спускаюсь, снова сделался ласковым.

— Вот-вот, мой мальчик, — говорил он. — Осторожнее. Не упади. Не торопись. Главное, чтобы ты спустился благополучно и не ушибся.

От этих слов мне сделалось ещё страшнее, чем тогда, когда Мехмед кричал, но лезть обратно на дерево я уже не мог. Что-то сковало мою волю. Я будто наблюдал за самим собой со стороны, и по собственному произволу не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец, я спустился. Мехмед снова уверил меня, что мне ничего не грозит, а затем отвёл к ковру.

Я помню, как султан медленно снимал с меня одежду, и это казалось так странно. Я помню, как его борода соприкасалась с моей кожей, и это казалось ещё более странно. Мне никогда не думалось, что такое возможно — увидеть султана, не облачённого в халат, и без чалмы. Пусть остальные вещи на Мехмеде остались — он даже не снял обувь — но я всё равно думал, что в таком виде он показывается очень немногим людям. Казалось так странно, что я в их числе.

А затем меня охватило отчаяние, ведь всё, о чём я прежде мечтал, всё, к чему стремился, обратилось в прах: "Султан не отпустит меня. Никогда. Я никогда не буду вместе с братом. И у меня не осталось даже надежды на отъезд. Теперь всё, что у меня есть — вот эта странная жизнь".

Я чувствовал себя глиной в руках мастера-горшечника, которая сама не может сделать ни одного движения, но беспрекословно повинуется мастеру. Мне слышались слова Мехмеда. Он говорил "ляг", "повернись", но я не исполнял эти повеления потому, что моё тело меня не слушалось. Если, слезая с дерева, я ещё как-то шевелился, повинуясь чужому приказу, то теперь даже это не мог. Мехмеду самому приходилось придавать мне то положение, которое требовалось.

Я сделался безразличен ко всему. Была минута, когда Мехмед резко подвинул от себя моё тело, лежавшее на спине, но моя голова не подвинулась, а зацепилась затылком за ковёр и прижалась к плечу, так что шея сильно выгнулась вверх и вбок. Мне было неудобно, я с трудом дышал, но не предпринял ничего, чтобы это изменить, а затем султан заметил и сам изменил положение моей головы.

Пальцы Мехмеда все были унизаны перстнями, поэтому случалось, что он нечаянно защемлял мне кожу, но я не жаловался. Другую боль я тоже принимал без единого звука.

И вот всё закончилось. И я обнаружил, что меня прежнего нет. Ничего не осталось. Я был как новый кувшин или плошка — только оболочка, а что в ней будет храниться, решает тот, кто её купит.

Я лёг на бок, подтянул колени к подбородку, сжался в комок и зарыдал так горько, как рыдал, наверное, только один раз — за несколько лет до этого, когда узнал, что мой отец умер.

Мехмед погладил меня по голове:

— Не плачь, мой мальчик. Я люблю тебя. Ты слышишь? Твой повелитель тебя любит, а значит, тебе не о чем печалиться.