Проклятие Раду Красивого

Он заставил меня сесть, набросил мне на плечи свой халат. Затем сел рядом, и я увидел, что султан уже успел вытереть с себя мою кровь (он называл её "девственной" кровью) и оправить на себе одежду.

— Тебе не о чем печалиться, — повторил Мехмед, ласково потрепав меня по макушке. — Ты удостоился великой чести.

Впервые с той минуты, когда мне пришлось спуститься с дерева, я прямо посмотрел Мехмеду в лицо. Он провёл тыльной стороной ладони по моим щекам, чтобы утереть слёзы. И вдруг я, сам не ожидая от себя подобного, схватился за его руку, как утопающий, а затем припал к плечу султана обхватив крепко-крепко. Я был, как собака, внезапно нашедшая хозяина.

— Потише, потише, мой мальчик, — засмеялся Мехмед. — Ты снова будишь во мне желание. Дай мне хоть немного отдохнуть.

* * *

С того дня для меня началась совсем другая жизнь. Я понял, что не могу говорить о том, что случилось, ни с кем. Даже со старым греком, которому прежде исповедовался и рассказывал всё.

Мне было известно, как называется то, что сделал Мехмед, но и я тоже считался грешником. Грешником, которого многие проклянут, когда узнают о его грехе. В Священном Писании говорилось, что людей, подобных мне, Господь сжёг огненным дождём, когда покарал город Содом, и временами мне казалось, что я горю — горю от стыда.

Я знал, что слухи расползаются быстро, и что рано или поздно все, окружающие меня, будут знать, что со мной случилось. Мне постоянно казалось, что люди рядом со мной что-то подозревают, но, наверное, это чувство возникало оттого, что моё поведение выдавало меня с головой — прежде всего, на уроках воинского дела.

Раньше у меня хорошо выходило драться на деревянных саблях, а теперь мои удары стали слабыми, я сделался невнимателен, и меня быстро побеждали те мальчишки, которых мой турецкий учитель выбирал мне в противники. Я смотрел на таких мальчишек и думал: "Вот они воспитываются при дворе, чтобы затем занять придворные должности своих отцов или другие. А я? Кем я стану, когда вырасту и вырасту ли когда-нибудь?"

Я больше не в состоянии был отвечать ударом на удар и теперь мог только уступать чужой силе, чужому напору. Ум говорил телу, что так нельзя, но руки не слушались. Я хотел ударить сильно и не мог — лишь прикидывался, что дерусь, а на самом деле ждал минуты, когда станет можно опустить деревянную саблю и, примирительно улыбнувшись, сказать своему противнику:

— Хватит. Хватит. Ты победил.

После таких поединков мне неизменно хотелось остаться одному, поэтому я, чтобы получить предлог поупражняться без противника, брал лук и начинал выпускать стрелы в цель, одну за одной.

Это у меня по-прежнему получалось хорошо. Наверное, оттого, что мишень стояла далеко. Я не опасался, что она сейчас подбежит ко мне, замахнётся и ударит, а даже если бы хотела подбежать, то не успела бы — по меньшей мере, две стрелы вонзились бы в неё и остановили.

Помню, как однажды, упражняясь в стрельбе, я вдруг увидел, что ко мне приближается мой учитель воинского дела. Глядя на этого человека, и задумавшись над тем, что ему может быть нужно, я отвлёкся, поэтому очередная стрела пролетела мимо мишени. Наставник явно заметил мой промах, поэтому мне стало немного не по себе, однако следовало продолжать.

Я выпустил ещё одну стрелу, и пусть она вонзилась в мишень, но не в центр, а с самого краю — моя рука в последний момент дрогнула, и это считался промах. Я выстрелил снова, и опять мне не удалось добиться той точности, которая была ещё совсем недавно, минуту назад. Следующая попытка опять окончилась неудачей.

Наставник всё приближался, и вот, когда он оказался уже в пяти шагах, я, потянувшись за новой стрелой, вдруг обнаружил, что колчан у меня за спиной пуст. Мне стало страшно. Мне показалось, что учитель сейчас грубо отберёт у меня лук, назовёт негодным мальчишкой, а затем сделает со мной всё, что ему угодно, и я буду беспомощен и беззащитен.

Я сам бросил лук на землю и готов был заплакать от досады, а учитель, полный недоумения, стоял и смотрел на меня.

— Ничего, Раду-бей, — наконец, сказал он. — Я знаю, что ты хороший стрелок, но последнее время ты, наверно, упражнялся слишком много. От этого рука устаёт и теряется меткость, особенно, когда пытаешься стрелять быстро. Не торопись, прицелься, как следует.

Я внимательно посмотрел на своего наставника и понял: "Он ещё ничего не знает о том, что со мной случилось. Пока не знает. Ещё не рассказали", — и пусть ему рано или поздно открылась бы правда, но оттого, что он пока не знает, мне стало спокойнее.

Я пошёл, собрал свои стрелы в колчан, вернулся на прежнее место, под ободряющим взглядом учителя прицелился... и попал точно в цель.

— Ну, вот. Видишь? — наставник похлопал меня по плечу.

Позднее он перестал так делать, да и вовсе перестал прикасаться ко мне, хотя раньше частенько прикасался, выражая одобрение, или по необходимости, чтобы помочь мне принять правильную стойку, когда я держал в руках то или иное оружие.