Проклятие Раду Красивого

Меж тем началось самое главное, и в эти минуты женщина обнимала и целовала Мехмеда так много раз, что я сбился со счёта, а когда он перевернул её на живот, и она уже не могла обнимать своего повелителя, то начала постанывать, показывая, что очень счастлива.

Наблюдая за ней, я снова понял нечто важное. Я обнимал Мехмеда очень мало и вёл себя очень тихо. Значит, не следовало.

Я подмечал разные мелочи и всё больше удивлялся — почему меня, который не делал почти ничего из того, что делала эта невольница, Мехмед звал к себе часто? Конечно, она не знала тех особенных ласк, которые знал я... А если бы знала, то что тогда? Кого предпочёл бы султан? Мне стало страшно от этих вопросов.

А затем я услышал, как султан и эта женщина, лёжа рядом и отдыхая, разговаривали. И Мехмед говорил с ней точно таким же ласковым голосом, как говорил со мной.

— Почему ты не смотришь на меня, моя пташка? О чём ты задумалась?

— Мне грустно, повелитель, — отвечала невольница. — Грустно потому, что сейчас мне следует вернуться в гарем, то есть расстаться с тобой. Как это грустно!

— Твой повелитель тебя любит, а значит, тебе не о чем печалиться, — ответил Мехмед.

Я вздрогнул при этих словах. Сколько раз султан говорил их мне! А теперь говорил не мне! Меня успокаивало лишь сознание того, что он помнил про меня, сидящего в кустах, а женщина даже не догадывалась, что я там сижу.

И всё же я в который раз почувствовал, что моё будущее непрочно, но теперь мне не хотелось оказаться забытым. Вчера я не знал, что от меня требовалось, и потому исполнить волю султана мне казалось очень трудным, но теперь выяснилось, что всё довольно просто. "Я научусь и буду лучше, чем она", — пообещал я себе.

Меж тем Мехмед натянул шаровары, поднялся с ковра и дошёл до круглого столика, на котором ожидала своего часа небольшая шкатулка. Султан открыл крышку и протянул шкатулку женщине.

Я не мог видеть, что в шкатулке, но это было и не важно.

— О! Мой повелитель так щедр! — воскликнула невольница, тут же вскочив, взяв подарок в руки и рассматривая.

Затем она оделась и ушла, а я, провожая её взглядом, так увлёкся размышлениями обо всём произошедшем, что не заметил, как Мехмед оказался возле меня.

— Ты что тут, спал? — недовольно спросил он, поняв, что я его не замечаю.

Звук султанского голоса заставил меня вскочить:

— Нет, повелитель. Я исполнял твою волю, то есть учился у этой женщины, и... — я шагнул к султану и медленно обвил его шею руками, подражая тому, что недавно увидел.

В моём теле пока ещё не было той гибкости, как у невольницы, поэтому мои руки не уподобились змеям, но в моём взгляде светилось обещание, и я прошептал:

— Ты можешь испытать меня прямо сейчас, повелитель. Проверь, насколько хорошо мне удалось усвоить урок.

Мехмед выглядел удивлённым. Несомненно, я теперь говорил и делал именно то, что ему хотелось, но он не ожидал, что перемена в моём поведении окажется такой скорой.

В действительности же удивляться было нечему. В самый первый день в саду я стал подобен кувшину или плошке, в которых можно хранить, что пожелаешь. Султану хотелось, чтобы новая ёмкость наполнилась страстью, и как только я понял, как выглядит страсть, то зразу принял в себя это знание и теперь удерживал так же хорошо, как глиняный кувшин удерживает воду.

Мехмед, воодушевлённый, согласился меня испытать, и поначалу у меня всё получалось легко, но затем я понял, что оказался слишком самонадеян.

О, если б в завершение утех я мог лишь счастливо вскрикнуть и содрогнуться подобно невольнице, которую только что видел. Султан называл это "достичь страны блаженства", и, будь я женщиной, мне оказалось бы так легко изобразить подобное! Однако женщиной я не был, а у мужчин "достижение блаженства" проявляется иначе.

Притвориться по примеру мужчины тоже возможно, но куда труднее. В предыдущие дни у меня иногда совсем ничего не получалось — мне мешал стыд. Мешал и теперь.

Этот стыд накрепко переплёлся с воспоминанием о том, как полгода назад мне приснились невольницы, виденные на рынке, а утром я обнаружил, что испачкал сорочку, в которой спал. Мне было так стыдно! Стыдно перед слугами, пусть они не ругали меня, а одобрительно ухмылялись! Я успокоился лишь тогда, когда старик-священник сказал, что ничего плохого не случилось. Он сказал, что сны — не грех, а грех будет, если я, почувствовав желание, стану "давать волю руке".

Я стремился не грешить. А затем на меня обрушилась султанская "милость", и Мехмед почти сразу спросил, грешу ли я так. Я ответил, что нет, но он не поверил. И в каждую нашу встречу приказывал:

— Ты сделал счастливым меня, а теперь сделай счастливым и себя.

Мехмед не просто хотел, чтобы я сделал это с помощью руки, но желал ещё и наблюдать за мной, поэтому для меня всё происходящее становилось пыткой.