Проклятие Раду Красивого

Однако мне становилось не лучше, а хуже. Когда-то я говорил себе, что от прежнего Раду осталось только тело. И вот оно взбунтовалось, ведь братская любовь это не только состояние ума. Когда я предвкушал скорую встречу с Владом, мне становилось так тепло возле сердца, чувствовался прилив сил, хотелось прыгать, даже петь. Это казалось так чудесно!

И вот моё тело узнало, что чудес больше не следует ждать, и что в моей жизни больше нет места подлинной радости, а есть лишь такие моменты, когда приходится себя уговаривать: "Но ведь это тоже по-своему приятно". Для чего мне оставалось жить теперь!? Для чего!?

Моё тело не хотело так жить. И оно возопило, но этот вопль слышался мне одному — безмолвный вопль. Я плохо спал из-за этого, потерял аппетит, а когда вытягивал вперёд руку, то видел, что мои пальцы дрожат так, будто я пьянствовал день и ночь напролёт. Мне не хотелось ни о чём думать. Я часами сидел неподвижно и смотрел куда-то перед собой. Даже сам не знал, куда смотрю — вглубь своей памяти или в небытие.

Прошла ещё пара дней, и лекарь, приложив руку к моему лбу, испуганно на меня взглянул. Так я понял, что у меня жар. Количество снадобий увеличилось.

Наверное, среди этих снадобий присутствовало дурманящее зелье, потому что если раньше я не мог спать, то теперь спал сутки напролёт — проваливался в чёрную пустоту забытья, лишённую сновидений.

Иногда сновидения всё же приходили. Это случалось незадолго до пробуждения, а снилось мне одно и то же — что я нахожусь в саду с Мехмедом и всё думаю, как незаметно дотянуться до кинжала, теперь лежавшего невероятно далеко.

Во сне я хотел убить не себя. Я хотел убить Мехмеда, но знал, что физически он сильнее меня, поэтому удар следовало нанести исподтишка, например, со спины. Однако вот незадача — Мехмед во время наших встреч в саду никогда не поворачивался ко мне спиной. Поворачиваться спиной — оставалось моим предназначением. Моим извечным предназначением.

Иногда, просыпаясь, я представлял, что случилось бы, если б мы с Мехмедом поменялись, и я взялся бы исполнить то, что всегда делал он. Однако просить об этом не имело смысла. Я помнил, что произошло с наставником Мехмеда, в своё время открывшим своему ученику "тайны любви между мужскими началами". Мехмед приказал удавить этого наставника, когда сделался султаном, а всё потому, что перестал считать для себя возможным поворачиваться спиной.

Во время своих редких сновидений, которые казались такими настоящими, будто явь, я надеялся, что султан заснёт. "Тогда ударю его спящего", — думалось мне, но он никак не засыпал. Напрасно я предлагал ему выпить ещё вина или стремился утомить ласками. Мехмед казался неутомим.

Когда моя грёза рассеивалась, мне приходило в голову попробовать уже не во сне, а наяву сделать то, что виделось. Мелькала мысль: "Вдруг наяву я сумею-таки заставить Мехмеда хоть задремать, и тогда..." Что случится тогда, я и сам не знал, но просил слуг передать султану мою просьбу о свидании.

Мне отвечали:

— Сперва тебе нужно выздороветь, Раду-бей.

Я приподымался на постели и сам чувствовал, как ослабел. На что я в таком виде годился! Наверное, поэтому меня настойчиво просили поесть, а затем пичкали снадобьями, и я снова засыпал.

Так незаметно настало лето, и я немного воспрянул духом, потому что летом мне казалось проще застать султана спящим.

Летние дни в старой турецкой столице (да и в новой — тоже) были слишком душными, чтобы предаваться утехам в это время суток. Когда я и Мехмед всё же пробовали, то уже через несколько минут покрывались испариной, как если бы находились в бане. Не очень удобно, когда едкая влага заливает глаза, а руки скользящие по чужому телу, чувствуют липкость — ведь пот ещё и липкий! Конечно, случалось, что Мехмеда даже это не останавливало, и всё же летом он больше предпочитал прохладные ночные часы, пусть и не любил темноту.

Так уж люди устроены, что ночью, чем бы они ни занимались, склонны засыпать. "Вот и Мехмед заснёт", — подумал я. После этого у меня появился аппетит, и старик-лекарь сказал, что теперь мне вправду лучше.

Я всё откладывал новую просьбу увидеться с Мехмедом, но вот, наконец, обратился к слугам, причём сделал это, уверенно сидя на своей постели и с жадностью отпивая бульон из пиалы. Так я надеялся показать, что выздоровел.

Казалось, в ответ на мою просьбу не могло не прозвучать "да, мы с радостью сообщим повелителю", однако вместо этого последовал ответ, заставивший меня вздрогнуть:

— Это невозможно, Раду-бей. Великий султан ушёл в поход.

— Куда? — спросил я и подумал в ужасе: "Неужели за Дунай?"

— В Морею, — ответили мне.

Я немного успокоился, ведь Морея находилась даже не возле Дуная, а совсем в другом месте — на Пелопоннесском полуострове. Она являлась одним из последних греческих государств, ещё тщившихся сохранить свободу.

— Когда великий султан вернётся? — спросил я.

— Должно быть, в начале осени.

"И как раз тогда к турецкому двору приедет мой брат, чтобы привезти дань, — подумалось мне. — И для исполнения моего замысла уже не останется времени".