Проклятие Раду Красивого

Мехмед начал смотреть на меня недоумённо, и чтобы избежать объяснений, мне следовало сделать то, о чём меня недавно просили. Я остановился у переднего края софы и встал на колени:

— Мой бедный повелитель, я развею твою печаль. Тебе будет хорошо.

Султан одобрительно улыбнулся и начал помогать мне, когда я развязывал на нём пояс, отодвигал полы его халата и убирал всё прочее, чтобы добрался до той части султанского тела, которую мне сейчас следовало ублажать.

Наконец, все препятствия оказались устранены, но, прежде чем приступить к делу, я не удержался от одного вопроса:

— Повелитель, а когда ты пойдёшь на моего брата в поход? Сейчас или в будущем году?

— Сейчас нельзя идти в поход, — ответил Мехмед. — Я только вернулся из Мореи. Моё войско устало. А в будущем году я пойду на Трапезунд, — султан вдруг рассмеялся от внезапно возникшей догадки. — Значит, ты всё же хочешь трон своего брата? Хочешь власти? Увы, тебе придётся подождать, мой мальчик. Властвуй пока над моим сердцем.

* * *

Следующий год прошёл для меня вполне счастливо. Моя жизнь стала спокойной, потому что исчез страх за брата, да и страх за себя тоже исчез. Вопреки собственному положению пленника я чувствовал себя свободным.

Мне часто приходили в голову очень дерзкие мысли: "А что, если я не стану больше потакать особым прихотям Мехмеда? Что он сделает? Разгневается. Ха! Велика беда! Отрубит мне голову? Ха! Да пусть рубит. А если он вправду хочет напугать меня, то пусть клятвенно обещает, что я останусь его возлюбленным ещё на десять лет".

Порой мне и самому не верилось, что прошло уже десять лет. Десять лет как пытка. Десять лет как кошмарное сновидение. Однако я не умер, не повредился рассудком... Впрочем, в сохранности рассудка я был не слишком уверен. Я помнил, как на меня когда-то смотрел Иоанн Сфрандзис — он считал меня безумным.

Теперь я чувствовал в себе силы прекратить многолетнюю пытку, но пока не хотел, потому что султан говорил мне, что посадит меня на румынский трон. Это означало, что пытка прекратится сама собой, ведь я уеду из Турции и распрощаюсь с Мехмедом. И, возможно, встречусь с братом.

"Как случится эта встреча?" — спрашивал я себя. Мне не хотелось думать, что мой брат может оказаться пленён во время войны с Мехмедом. Я успокаивал себя тем, что с румынскими правителями такое случается редко. Обычно они успевают скрыться от своих врагов, убежав за пределы Румынии, поэтому не оказываются ни пленёнными, ни убитыми. "Когда султан придёт в Румынию со своим огромным войском, мой брат спрячется за горами в Трансильвании", — повторял я себе.

В то, что Влад под натиском турецкой армии сумеет удержаться у власти, мне уже не верилось, несмотря на библейский рассказ о Давиде и Голиафе. Я думал: "Пусть уж лучше власть в Румынии достанется мне, чем кому-то ещё. Я стану хранителем этой власти, а когда мой брат придёт ко мне, чтобы забрать всё назад, я отдам. Отдам с радостью и скажу Владу, что никогда не был ему врагом".

Я живо представлял себе эту нашу нескорую встречу, и она так радовала меня. Мне становилось так тепло на сердце. Я чувствовал в себе силы ждать, и начинал улыбаться, и напевал под нос колыбельную песню, которую мне когда-то пела в отцовском дворце нянька — единственную румынскую песню, которую знал.

Если же мне казалось этого мало, я погружался в воспоминания. Перед глазами проносились туманные картины из раннего детства, затем вспоминались годы, проведенные в турецком плену вместе с Владом. Эти воспоминания были ярче.

Вспоминалось и более позднее время — долгие периоды одиночества, перемежавшиеся краткими встречами с братом. Эти картины прошлого представлялись самыми яркими, отчётливыми, и потому доставляли самую большую радость.

"Хорошо, когда есть, что вспомнить, — думалось мне. — А ведь этого не случилось бы, если б в тринадцать лет я не покорился султану".

Странно, но я впервые по-настоящему задумался о том, что было бы, если б в отрочестве мне отрубили голову. Только-только став жертвой султанской "милости", я мечтал о казни, но её исход всегда представлялся мне пустотой, небытием, когда уже ничего и никого нет. И лишь теперь я осознал, что если бы бренный мир перестал существовать для меня, он не перестал бы существовать для остальных. Например, для Влада и Мехмеда.

Я задался вопросом: "А что если б Влад много лет назад, ничего не зная о моей смерти, приехал к султанскому двору и попросился на службу к Мехмеду?" Внутри всё похолодело от этой мысли, ведь султан казнил бы моего брата, потому что понял бы — как только Влад узнает о моей смерти, то из слуги превратится во врага. Значит, хорошо, что я не умер. И получалось, что, несмотря на все невзгоды и несчастья, которые обрушились на меня с братом, Бог хранил и меня, и Влада — мы могли лишиться жизни уже много раз, но не лишились.

А через несколько лет я узнал, что и тогда, когда я хотел задушить Мехмеда, Бог хранил моего брата. Увы, Влад не оказался настолько догадливым, чтобы понять, когда надо перестать приезжать к турецкому двору. Это так совпало.