Проклятие Раду Красивого

И сама собой исчезла необходимость спрашивать Влада, чем женщины лучше мальчиков. Ответ нашёлся сам! "Мужчина не спрашивает, кто лучше. Он просто знает, что женщины прекрасны. Вот и всё. Верно, брат?" — мысленно говорил я, и теперь смысл хитрых улыбок брата, которые я когда-то видел, стал мне понятен.

Однако смерть мне из-за женщин не грозила. Я понимал, что Мехмед, узнав обо всём, возможно, ударит меня, чтобы наказать "за дерзость", но не станет казнить, а в последующие дни, расточая мне ласки, измучит вопросами: "А сейчас тебе лучше, чем с женщиной?" В конце концов, я оказался бы вынужден сказать, что да, лучше. И это означало бы победу Мехмеда. Иногда ему было даже не важно, что ему лгут — главное, что с ним внешне соглашались.

А вот чего бы султан точно не перенёс, так это другой измены — если б я изменил ему с мужчиной. Помню, я даже стал внимательнее присматриваться к дворцовым слугам — к тем, что помоложе. Нет ли среди них кого-нибудь, кто смотрит на меня по-особенному? Я готов был "осчастливить" такого в самом непристойном смысле этого слова, но не случилось. Если кто-то из них и восхищался моей красотой, то тщательно скрывал своё восхищение. Никто не собирался отдавать жизнь ради одной или нескольких ночей, проведённых на моём ложе.

А ведь пришлось бы отдать жизнь. Султан казнил бы этого слугу. И меня бы казнил. Но даже после казней Мехмед с огромной досадой сознавал бы, что в моей "пещере меж двух холмов" побывал кто-то кроме него! У султана до конца дней остался бы мутный осадок на дне души.

Как хорошо было бы отомстить подобным образом! Ради этого я бы даже жизни не пожалел — ни своей, ни чужой. Меня не могло остановить и то, что, изменив Мехмеду с мужчиной, я никогда не вернулся бы в Румынию, и не стал бы хранителем румынского трона для своего брата.

"Ну, прости, — мысленно обращался я к Владу. — Если появится возможность досадить Мехмеду, я воспользуюсь ею. Знаю, что тебе окажется труднее заполучить свой престол в третий раз. Но не могу же я всё время думать только о тебе. Мне хочется подумать и о себе".

* * *

Мне так и не удалось досадить Мехмеду своими изменами. Султан даже не узнал о них, а сам я не стал рассказывать.

К чему рассказывать! Ведь чужая измена досаждает только тогда, когда узнаёшь о ней случайно, или когда тебе признаются в измене перед тем, как тебя покинуть, а с Мехмедом было совсем не так. Он имел все средства, чтобы удержать меня возле себя столько, сколько пожелает. Да и правдивость собственного признания о моих походах к продажным женщинам мне пришлось бы долго доказывать. Султан не поверил бы мне и решил, что я выдумал всё из ревности.

Я не просто предполагал такой исход беседы, а знал наверняка, ведь из Трапезунда Мехмед себе кое-кого привёз, но не мальчика. Как ни странно, это оказалась женщина. А теперь представьте, что я стал бы рассказывать султану, что изменил ему с женщинами... аж с несколькими. Пустая затея! Мехмед просто рассмеялся бы и посоветовал, потрепав меня по макушке: "Не ревнуй, мой мальчик. Не будь глупцом".

Я и не стал выставлять себя глупцом. И даже не хотел ничего знать о той женщине из Трапезунда, но поневоле слышал о ней от своих слуг, которые, помня, как я когда-то вызнавал всё про Иоанна Сфрандзиса, собирали сведения, думая мне угодить.

Мне пришлось наградить этих людей за старание, потому что я слишком устал смотреть на их кислые лица, остававшиеся кислыми с тех самых пор, как "юный господин" самовольно посещал дом терпимости, не дав никому из своих "верных слуг" на этом заработать.

Именно стремление к заработку двигало моими челядинцами! Так что, получив награду, они стали стараться ещё сильнее, всё рассказывали и рассказывали, и в итоге я составил себе очень точный портрет этой женщины ещё до того, как её увидел.

Её звали Мария Гаттилузио. Она была не гречанка, а итальянка, когда-то выданная замуж за представителя греческой династии, правившей Трапезундом. Ко времени, когда государство оказалось завоёвано Мехмедом, Марии исполнилось уже лет сорок, но она оставалась красива. Правда, это была не столько природная красота, сколько та, которая достигается разными ухищрениями.

Я мог бы биться об заклад, что эта женщина нарочно осветляет себе волосы, выставляя их на солнце — известный приём. И к тому же они казались очень умело уложены — так, чтобы показать все переливы локонов. Вряд ли Мария выглядела бы такой привлекательной без этого. А ещё она очень умело прореживала брови и подкрашивала лицо. Я даже любовался ею, но не как женщиной, а как искусно украшенной шкатулкой или тонкой росписью на стене.

И всё же главное достоинство этой итальянки состояло не в умении следить за собой, а в том, что она оказалась образованна и очень начитанна. Образованна и начитанна не хуже меня!