Проклятие Раду Красивого

Я подумал, что, если б встретил такого мальчика, то приблизил бы к себе, потому что одному ему очень трудно жилось бы на свете. Я чувствовал, что и сам теперь не вполне таков, как большинство юношей. Я не хотел никого принуждать, но если б встретил того, кто добровольно исповедует любовь, ценившуюся Платоном, то восхитился бы смелостью исповедующего.

Да, теперь, когда восторжествовала новая этика, христианская, требовалось обладать не только природной склонностью, но ещё и большой смелостью, чтобы идти по тому пути, по которому тебя влечёт природа... и верить, что таким тебя создал сам Бог.

"Ведь создал же Бог прекрасного ангела по имени Люцифер, — говорил я себе. — Бог знал, что Люцифер окажется склонным к бунту, но всё равно создал этого ангела. Так не затем ли Бог создаёт людей, про которых говорил Платон? Возможно, Бог хочет, чтобы они тоже низверглись, как ангелы с небес. Если Богу понадобились демоны, то зачем-то нужны и такие люди".

Однако даже во времена Платона далеко не каждый имел особые склонности. Вот почему мне в отличие от султана совсем не хотелось считать те давние времена идеалом.

Я слишком хорошо понимал, что даже среди древних греков случались истории, подобные моей. Если мужчина видел красивого мальчика и начинал испытывать к нему страсть, то разве спрашивал этого мальчика о склонностях? Нет. Мужчина просто стремился остаться с этим мальчиком наедине, а дальше делал то, что хотел. Если оказывалось, что мальчик имеет особую склонность, то ура — этим двоим посчастливилось найти друг друга. А если нет? Тогда мужчина ломал волю мальчика, а затем убеждал себя и его, что ничего не ломал, не проявлял насилия, а просто "помог понять" природу любви между мужскими началами.

Возможно, в некоторых случаях мальчик начинал искренне верить в это. Легко поверить, если так говорит не чужак, а тот, кого ты хорошо знаешь — твой родственник, школьный учитель или же высокородный господин, которого ты уважаешь и считаешь добрым.

А если мальчик всё-таки не верил, но мужчина имел возможность видеться с ним дальше, то разве этого мальчика оставляли в покое? Нет. И его жизнь становилась подобна моей — вечное притворство, выклянчивание подарков, стремление сбежать, мысли о смерти или об убийстве. "Разве у меня есть право обречь кого-то на такую жизнь?" — спросил я себя, и ответ был "нет".

* * *

В последующие дни я пришёл в гости к Марии Гаттилузио вместе с Мехмедом ещё раз, но мы беседовали уже не о давних греческих нравах. Беседа оставалась пристойной, потому что нас слушал ребёнок.

Всё началось с того, что султан, по приходе обменявшись с Марией положенными приветствиями, вдруг спросил:

— А где же твой сын?

Я впервые узнал об этом ребёнке от своих слуг и, помнится, удивился. Казалось естественнее, если б у сорокалетней Марии оказался взрослый сын, которому уже исполнилось лет шестнадцать или даже двадцать. А ведь ему было всего шесть с половиной! Поэтому он жил в гареме с матерью...

— Он здесь, — сказала Мария, отвечая на вопрос Мехмеда, и позвала по-итальянски. — Алезио! Алезио!

Из павильона, держа за руку одну из служанок, вышел маленький мальчик — очень милый темнокудрый мальчик в турецкой одежде — и когда служанка подвела его совсем близко, он не смутился, а с любопытством оглядывал меня с Мехмедом большими карими глазами.

— Алезио, поклонись, — сказала Мария, по-прежнему называя сына на итальянский лад, но слово "поклонись" произнесла по-гречески.

Тот, не выпуская руку служанки, чинно поклонился Мехмеду, а мне лишь кивнул.

Мальчика звали Алексий Комнинос. Его отец был греком, правителем Трапезунда, умершим ещё до того, как султан отправился в свой поход. Если бы всё совершалось по закону, этот мальчик унаследовал бы власть в Трапезунде, но её прибрал к рукам греческий дядя Алексия — Давид, в итоге проигравший войну Мехмеду.

Мария, наверное, радовалась, что Трапезунд достался Мехмеду, ведь с приходом турок власть Давида закончилась, а у Марии маячил перед глазами мой пример. Она знала, что скоро я получу в управление румынские земли — земли моего отца. Значит, и Алексий со временем мог получить в управление трапезундские земли, если до этого не прогневает султана.

Возможно, Мария даже подумывала — а не устроить ли так, чтобы её сына обратили в мусульманскую веру? Это позволило бы ему претендовать на значительные должности при турецком дворе. Если великий визир Махмуд-паша — чей отец был греком из рода правителей Фессалии — смог так возвыситься, приняв ислам, то отпрыск ещё более знатного рода, рода Комниносов, тем более возвысился бы.

Сам Алексий ни о чём таком не думал. Он был ещё слишком мал, однако оказался отнюдь не глуп и сразу сообразил, что его позвали не зря. Внимательный взгляд карих глаз довольно быстро остановился на слуге, который стоял возле Мехмеда и держал в руках очень большую шкатулку.

Мехмед улыбнулся и произнёс по-гречески, пусть и коверкая имя мальчика по-своему:

— Али, у меня для тебя подарок.