Проклятие Раду Красивого

Греки сказали бы, что теперь я могу найти себе возлюбленного, которого захочу учить. Но я не стремился к этому, а если кому и хотел преподать урок, так это султану! Вот была бы ему наука, причём полезная наука в отличие от тех, которые он преподавал мне.

Я не раз задавался вопросом, научил ли меня мой учитель Мехмед хоть чему-то полезному. И всякий раз приходил к заключению, что нет.

Например, я научился ублажать человека, который мне противен, и лгать человеку, которого люблю. "Ах, как бы мне в будущем отучиться делать так, ведь власть привычки сильна", — думал я с тоской.

А ещё султан научил меня думать, прежде всего, о моих желаниях, ни в грош не ставить чужие желания и даже чужую жизнь. Я научился этому, и оттого погубил Иоанна Сфрандзиса, и замышлял принести в жертву ещё одну жизнь ради мести Мехмеду. Я ведь искал, нет ли во дворце кого-нибудь из слуг, кто влюблён в меня. Искал. И заранее решил для своей цели отправить его на заклание.

"Мехмед не дал мне ничего полезного", — мысленно повторял я. Даже знание греческого и персидского языков, которые я выучил по воле султана, не дало мне мудрости, как следовало бы ожидать. Лучше б я изучал греческие сочинения святых отцов. К примеру, Иоанна Златоуста. Вступая в споры, я мог бы цитировать его в подкрепление своих доводов. И меня бы уважали за ум.

А вот если б я в качестве довода стал цитировать стихи Сапфо или диалоги Платона, меня подняли бы на смех и сказали, что я учился не тому! И с персидскими стихами вышла бы та же история. Я уже не говорю про стихи Мехмеда. Кому я мог цитировать их кроме самого Мехмеда!

"На что я потратил десять лет жизни! На глупости!" — думалось мне... и потому хотелось отомстить за эти потерянные десять лет, уязвить Мехмеда даже не в сердце, а уязвить его гордость. Для султана это оказалось бы гораздо ощутимее!

Я представлял, как напою Мухмеда допьяна, дам заснуть, переверну так, как мне нужно, и попробую оказаться внутри прежде, чем тот окончательно очухается от пьяного сна... Вот месть так месть!

Правда, несмотря на желание отомстить, я не знал, получится ли у меня совладать с собой, ведь для этого требовалось быть очень уверенным в себе, всё время сохранять твёрдость, причём не только твёрдость духа. Впрочем, если бы ничего не получилось, никто не стал бы наказывать меня за попытку, которой султан просто не заметил бы, а вот если б получилось, тогда...

Мне опять вспомнились рассказы о греческом наставнике Мехмеда, желавшем оказываться над своим учеником даже тогда, когда ученик стал султаном. "Наставник поплатился жизнью за свои желания, и ты тоже заплатишь за свой краткий триумф очень дорого", — сказал я себе.

Что Мехмед сделал бы со мной, если б понял, что я "взял верх"? Велел бы меня задушить? Наверняка. И именно это меня останавливало. Мне не хотелось умереть, когда мои мучения при султанском дворе обещали вот-вот закончиться.

Как видно, я врал даже самому себе, когда мысленно повторял, что ради мести не пожалею ничего. Пока Мехмед пропадал в походе, я чувствовал себя смелым, а стоило султану вернуться, как мне расхотелось жертвовать жизнью и показалось, что уж лучше потерпеть ещё немного, пока не окажусь на румынском троне.

Помнится, год назад я уже решил продолжать терпеть, когда узнал, что мне не нужно убивать султана, чтобы спасти брата. И вот я опять вернулся к этой мысли — к мысли о покорности. Покорность стала моей привычкой, и в этом опять сказывалась наука, полученная от Мехмеда, подчинявшего меня себе. Мерзкая наука!

"А когда окажешься в Румынии, неужели забудешь всё? — вдруг спросил чей-то ехидный голос у меня в голове. — Неужели не захочешь найти себе ученика, чтобы передать ему опыт того, что познал с Мехмедом? Ты сам говоришь, что власть привычки сильна". Помнится, я ужаснулся от подобной мысли, ведь моим учеником мог стать лишь отрок, и я должен был сломить волю выбранного отрока точно так же, как Мехмед когда-то сломил мою.

"Неужели я заставлю кого-то пройти через то мучение и унижение, через которое прошёл сам!? — мне стало действительно жутко, что я допустил возможность даже подумать о таком. — Нет! Нет! Я не чудовище. Не чудовище и не стану им, как бы Мехмед ни старался! И если уж я не возьму верх над султаном так, как хочу, то не сделаю подобного ни с кем".

Однако мне вспомнилось то, что говорилось у Платона — что бывают на свете отроки, имеющие природную склонность любить мужчин. Для таких отроков это естественно и правильно. Они сами стремятся к однополой любви, и даже когда вырастают, тоже предпочитают мужчин женщинам.

Увы, за все мои взрослые годы я не встречал ни одного подобного. И Мехмед не встречал, а ведь он искал очень старательно. Не потому ли султан так стремился объединить под своей властью все осколки великой греческой империи — Константинополис, Морею, Трапезунд и другие? Возможно, Мехмед хотел найти в этих осколках тех, о ком говорил греческий философ Платон — хоть бы одного мальчика, которого не пришлось бы заставлять.