Проклятие Раду Красивого

Увы, при турецком дворе следование шариату уже давно свелось лишь к соблюдению церемоний вроде торжественного пятничного выезда на молебен в мечеть. Шариат перестал быть законом как таковым.

Позднее, когда дворец в Истамбуле достроили, и Мехмед окончательно переселился в новую столицу, то сам сочинил "Закон османов", ставший первым подобным документом в турецком государстве, однако этот документ касался лишь жизни двора. Опять, как и в случае с шариатом, всё свелось к придворным церемониям!

В любом случае, "Закон османов" появился позднее, а когда султан только вернулся из Трапезунда, то даже этого не существовало. Все твёрдо знали, что воля султана — единственный закон. Как султан хочет, так и будет, и нет этому препятствий, а кто не согласен, тот должен или смириться, или умереть. "Ещё не известно, что лучше — смерть или смирение", — подумалось мне.

Я вспомнил, сколько времени провёл с султаном за последние десять лет. Вспомнил запах его пота, остававшийся на моей коже. Вспомнил запахи его дыхания. Вспомнил привкус, несколько минут сохранявшийся у меня во рту после некоторых особых ласк, которыми я одаривал Мехмеда.

Конечно, эти ощущения были преходящи. Запахи смывались после очередного посещения бани. Привкус во рту исчезал, если что-нибудь съесть или выпить. Но сейчас мне начало казаться, что всё это смывалось и растворялось не полностью. Что-то всё равно оставалось на мне и во мне — оставалось от того человека, который теперь желал маленького мальчика. Шестилетнего! Здесь не могло быть ошибки — к детям так не прикасаются!

"Как же это гадко, мерзко! Есть ли мера той мерзости, которой переполнено сердце султана!?" — кричал кто-то у меня в голове.

И вдруг мне показалось, что я весь вымазан в нечистотах и даже на губах у меня привкус вонючей жижи. В ноздрях появилась нестерпимая вонь! Мне захотелось содрать с себя кожу вместе с одеждой, но это не помогло бы, ведь смрадом пропитались уже все внутренности. Ещё бы! За десять-то лет!

В висках у меня застучало. Во рту появилась горечь, а затем я понял, что подступает ещё и тошнота. Перед глазами всё поплыло. Я неуклюже поднялся, повернулся к выходу из сада и услышал у себя за спиной очень далёкий голос Марии:

— Раду, тебе нехорошо?

— Помоги ему! — крикнул Мехмед по-турецки, очевидно, обращаясь к своему слуге, который недавно принёс подарок для Алексия.

Я хотел просто уйти прочь, но ноги сделались, как ватные. Загнутые мыски моих сапог всё время цеплялись за траву.

Я понял, что падаю, и упал бы, но слуга Мехмеда вовремя подхватил меня подмышки и медленно повёл к выходу.

И вот меня окружила целая толпа откуда-то взявшихся слуг.

— Лекаря! Лекаря! — кричали они, и вели меня по коридорам.

Я не сопротивлялся. Для меня было важно лишь одно — оказаться подальше от Мехмеда. Я даже испытывал благодарность за то, что мне помогают идти. А иначе пришлось бы ползти на четвереньках. Лишь бы подальше от него. Как можно дальше.

О! Если б мне только позволили, я бы полз до самого Дуная, протекавшего вдоль северной границы Турецкой империи. Если б я погрузился в воды этой реки, то, возможно, избавился бы от смрада, который сейчас заполнял мои ноздри.

Я всеми силами старался сдержаться, но не смог. Моё тело дёрнулось вперёд, само согнулось пополам, и изо рта хлынула горькая рвота — прямо на пол коридора, ударяясь о каменные плитки и разлетаясь мелкими частичками во все стороны.

Я смотрел на неё несколько мгновений, а затем её запахи вызвали у меня новый приступ. И так продолжалось несколько раз — вплоть до жжения в горле, казавшемся ободранным изнутри.

Наконец, я вытер губы рукавом кафтана и всё так же с помощью слуг, с трудом передвигая ноги, чтобы обойти загаженное место, побрёл дальше. Только бы подальше отсюда. Только бы подальше!

Когда я, наконец, оказался в моих покоях, там уже ждал лекарь. Вроде бы тот самый старик, что занимался мною в прошлый раз. Лекарь сказал, что мне нужно промыть желудок. Я с радостью согласился. А затем попросил промыть мне ещё и прямую кишку. Лекарь не видел в этом смысла, но я настаивал.

Эта процедура лишила меня остатков сил. Я лежал на постели лицом вниз и едва сумел повернуть голову набок.

Я потерял счёт времени. Иногда мне казалось, что наступила ночь, а иногда — что у меня просто темно в глазах. Я видел, что в углу комнаты стоит маленький Алексий и держит в руках деревянного раскрашенного янычара.

Мне было известно, что Алексия в комнате нет, но я его видел и даже слышал, как тот спрашивает испуганным голоском:

— Что со мной хотят делать?

— Брось этого янычара. Брось, — повторял я, и не знал, слышит ли меня кто-нибудь.

* * *

Я очнулся, почувствовав, что кто-то гладит меня по голове. Это был Мехмед. В комнате царил полумрак. Горело два светильника. Свет ближайшего из них отбрасывал на лицо султана резкие тени, поэтому оно показалось мне мордой чудовища.

Я отпрянул. Султан удивлённо посмотрел на меня, а я, сев на постели, спросил:

— Что ты собрался делать с Алексием?

— С Али? О чём ты говоришь? — Мехмед как будто не понял, но я видел, что он прекрасно понимает, о чём речь.