Проклятие Раду Красивого

И вот я почти понял. Единственное, что мешает испытывать подобные странные желания, это внутренний запрет, когда ты сам для себя решаешь, что будешь делать, а чего не будешь, даже если станут заставлять. Ты сам для себя решаешь, через что не сможешь переступить. Конечно, случается, что всё равно переступаешь, когда надо спасать свою жизнь или кого-то другого, кого ты ценишь больше себя, но внутренний запрет остаётся, и ты страдаешь оттого, что его нарушил. А если этого внутреннего запрета нет, то всё выглядит иначе. Ты думаешь не о том, является ли твой поступок достойным, а о том, приятно ли тебе.

Раньше, глядя на Мехмеда, я говорил себе: "Вот человек, который хотел убить моего брата. Вот человек, который искалечил мою душу. Скорей бы отделаться от его ласк и остаться в одиночестве". А теперь я мысленно твердил: "Скорей бы отделаться от этого мерзкого бородача. Скорей бы он перестал пыхтеть и покинул мои покои. Да, он умело действует на ложе. Он знает толк в ласках, но за минувшие десять лет успел отрастить себе брюшко. Раньше, пока Мехмед не отлынивал от воинских упражнений, он мог показаться притягательным если не лицом, то телом, а теперь и этого нет. Его ожиревшее туловище так мерзко колыхается, когда он на мне".

Раньше я угождал султану и мучился от несогласия с самим собой, а теперь сам отменил внутренний запрет на такое совокупление — да, сам. Ведь как иначе я мог делить ложе с Мехмедом после того, что тот хотел сделать с маленьким Алексием? Если бы я продолжал внутренне не соглашаться с собой, меня бы снова вырвало. А я не мог себе этого позволить. Мне следовало думать об удовольствии. Об удовольствии! Несмотря на тошноту. Следовало!

Я вдруг с удивлением почувствовал, что почти не притворяюсь в том, что испытываю удовольствие. Раньше мне буквально приходилось выжимать из себя это удовольствие, вымучивать, а теперь всё получалось само почти без усилий.

Умелые ласки были мне приятны, и витиеватые слова любви, которые Мехмед говорил мне, — приятны тоже. И я уже не чувствовал сомнений в том, что смог бы сам "взять верх" над султаном. У меня бы получилось, но я прогнал от себя эту мысль, и дело было даже не в том, что я поплатился бы жизнью за подобное дело.

Возможно, Мехмед и не стал бы приказывать задушить меня, а просто удалил бы от себя, чтобы затем отослать в Румынию, но даже в этом случае моё место занял бы маленький мальчик, совсем маленький мальчик — шестилетний Алексий, которого я хотел спасти.

"Кто я теперь? — думалось мне. — Кто я, если совокупляюсь со скотом, которого все именуют великим султаном? Кто я, если совокупляюсь и не раскаиваюсь в этом? А главное — что же мне теперь делать? Наслаждаться, пока жив, потому что после смерти мне уготованы вечные муки в аду?"

* * *

Наслаждался я недолго, потому что в течение следующих недель тело султана всё больше стало вызывать у меня неприязнь чисто эстетического свойства. Тошноты уже не ощущалось, но в сердце постоянно жило недовольство. Мне всё время хотелось состроить презрительную мину или сказать пару резких слов.

"Ну, почему ты так обленился, Мехмед? — мысленно спрашивал я, глядя на него. — Почему забросил воинские упражнения? Почему так объедаешься во время пиршеств? Неужели, тебе безразлично, что ты превращаешься в свинью?"

Думаю, не случайно у Платона говорилось, что истинное счастье достигается тогда, когда любишь душу, а не тело своего любовника. Тот, кто любит душу, не испытывает недовольства из-за телесных изменений, которые происходят с годами — так учил Платон, но именно мне этот совет не помог бы. Душа у Мехмеда казалась куда более отвратительной, чем жирок на животе, поэтому мне приходилось искать то, что может понравиться, лишь во внешнем облике султана, а с годами эта задача всё больше усложнялась.

Возможно, кто-то из гаремных женщин сказал бы, что тело Мехмеда совсем не ужасно, и что у иных мужчин всё гораздо хуже, но в моих глазах брюшко султана очень скоро стало выглядеть, как огромное пузо.

Наверное, если бы я сам растолстел или просто отъелся, то смотрел бы на это иначе, но увы — за десять лет, проведённых с султаном, я изменился не так сильно, как мог бы. Я стал выше ростом, шире в плечах, но моё тело оставалось похожим на тело отрока — тонкое, гибкое.

Честно говоря, так случилось вовсе не потому, что я имел склонность к худобе или обладал особенной силой воли, то есть сознательно отказывал себе в лакомствах ради сохранения женственной красоты. Вовсе нет! Просто всякий раз, когда я получал повеление явиться в покои к Мехмеду, моей прямой кишке следовало по понятным причинам быть чистой, а для достижения чистоты существовало два способа. Первый — промыть себе кишку с помощью клизмы. Второй — ничего не есть за десять-двенадцать часов до ожидаемой встречи, ну, и, конечно, незадолго перед встречей принять тёплую ванну.