Проклятие Шалиона

Умегат потер шею и, мягко потянув себя за косичку, спросил:

– А вы понимаете, что это такое – быть святым?

Кэсерил откашлялся.

– Должно быть, вы очень добродетельны, так? – произнес он.

– Вовсе нет. Совсем не обязательно быть добрым, мягким, любить людей и прочее.

В глазах его неожиданно блеснула искорка насмешки.

– Все дело в том, что… новый, неожиданный опыт меняет твои вкусы и предпочтения. То, что казалось страстно желанным, перестает быть таковым. Стремление обладать, гордость, тщеславие, гнев – все эти страсти теперь кажутся убогими и недостойными времени, которое тратишь на их удовлетворение.

– А желания особого рода?

Кэсерил не стал уточнять.

– Ах, это?

Лицо Умегата просветлело.

– Что касается этих желаний, то изменения почти не коснулись их. Или, сказал бы я, наоборот, они полностью изменились. Плотские желания, очищенные от грубости и эгоизма, от всех этих убогих наслоений, превратились в любовь. Но в центре всего, как я думаю, лежит не стремление к добродетели, а то, что живущее в твоем сердце зло вытесняется Богом, которому ты посвящаешь свою жизнь.

Умегат осушил чашку и продолжил:

– Боги любят великодушных мужчин и женщин, посвятивших им себя, как скульптор любит свой мрамор. Но в основе этой любви – не добродетель, а воля. Именно она становится резцом и молотом в руках Бога-скульптора. Кто-нибудь цитировал вам классическую проповедь Ордола относительно чашек?

– Это там, где говорится про святого, который все орошает своей живительной влагой? Я, первый раз услышал эту проповедь, когда мне было лет десять. Помню, мне стало смешно. Если святой все орошает, то у него наверняка будут мокрые башмаки. Но что вы хотите? Мне было десять, и, наверное, в нашем храме не нашлось священника, который смог бы толком объяснить юному Кэсерилу, что там к чему.

– Внимайте же, и, уверяю, скучно вам не будет.

Умегат перевернул свою чашку и, поставив ее на скатерть донышком вверх, произнес:

– Человек свободен в своей воле. И если он не желает этого, Боги не способны войти в его душу – так же, как я не сумею налить вина в эту чашку через донышко.

– Умоляю, не тратьте зря вино, – запротестовал Кэсерил, увидев, что Умегат потянулся за кувшином. – Я уже видел этот фокус.

Умегат усмехнулся, но протесту внял и вино лить не стал.

– Значит, вы уже понимаете, – продолжил он, – насколько бессильны Боги, если самый бесправный раб способен исключить их из своего сердца. А если он исключает их из сердца, то исключает и из мира, потому что лишь через человеческие души Бог способен явиться к нам. Если бы все было иначе и Боги могли по собственному желанию овладеть душой любого из нас, человечество превратилось бы в сборище кукол, марионеток. Действовать в этом мире Боги способны лишь в тех случаях, когда человек или иное живое существо открывается им по своей собственной воле. Иногда они проникают сюда с помощью животных, что очень трудно. Иногда им помогают даже растения, хотя это – невыносимо трудно. А иногда…

Умегат перевернул и поставил чашку на скатерть, после чего поднял кувшин.

– …иногда человек открывается Богам, и тогда, уже через него, их воля входит в наш мир.

Он наполнил чашку вином.

– Святой обладает не добродетельной душой, а скорее пустой. Он или она свободно, по собственной воле, отдает ее Богу, которого себе избрал. И, отрекаясь от своего собственного, маленького я, он позволяет Богу утвердить в мире Я божественное. Отрекаясь от желания действовать самому, он дает возможность действовать Богу.

Подняв чашку, Умегат поверх ее края посмотрел на Кэсерила и, выпив, добавил:

– Вашему священнику не следовало лить воду. Так не завладеть вниманием слушателей. Вино! Только вино! Или кровь. То есть жидкость со смыслом.

Кэсерил только хмыкнул.

Откинувшись на спинку стула, Умегат некоторое время изучал Кэсерила. Тому было понятно, что изучает он не тело его, а нечто иное. Но скажите мне, что бывший священник рокнарийского Храма, а ныне святой Бастарда делает в Зангре, притворившись грумом местного зверинца? Правда, вслух Кэсерил смог произнести только:

– Но что вас привело сюда?

Умегат пожал плечами.

– Воля Бога, – сказал он и, сочувственно улыбнувшись, добавил:

– А Бог, как я понимаю, хочет, чтобы король Орико жил и здравствовал.

Кэсерил выпрямился, отчаянно борясь с головокружением.

– Так Орико болен?

– Да. Это государственная тайна, хотя человеку с глазами и умом все уже давно понятно. И тем не менее… Говорить об этом нельзя!

Умегат поднял указательный палец к губам, призывая к неразглашению столь важных сведений.

– Но ведь, насколько мне известно, лечить недуги – это забота Матери и Дочери, – сказал Кэсерил.

– Да, если болезнь имеет естественные корни.

– А здесь что, неестественные?

Кэсерил задумался и спросил:

– Темная аура вокруг короля – вы ее тоже видите?

– Вижу. – Но ведь такая же аура окружает и Тейдеса, и Изелль. А еще и королеву Сару. Что же это за зло, о котором нельзя говорить?