Проклятие свитера для бойфренда

Сестра заняла стол в лоджии и неиспользуемый уголок в коридоре между нашими спальнями. И еще она постепенно стала занимать мою спальню, я видела это каждый раз, когда приезжала домой из колледжа на каникулы. Я поднималась по лестнице в комнату, и постельное белье на кровати всегда было подозрительно смято, на кресле – разная одежда в беспорядке, на письменном столе – косметика, явно не моя. Думаю, ей нравилось, что моя комната похожа на монашескую келью; к своей она относилась скорее как к очень большому и хорошо освещенному шкафу, с грудами одежды на полу и на вешалках, и на ярко-синем шезлонге. Иногда, приезжая домой, я спала в ее кровати. Я не была против – мне никогда особо не нравилась моя комната, в которой маленькими мы жили вместе, но которую я унаследовала, когда мы выросли, – и теперь я бывала здесь так редко, что по большей части было неважно, где бросить свою сумку. Часть меня в глубине души любила находиться в теплом и эклектично-бардачном пространстве, которое Морайя создавала, пока меня не было дома, пусть мне и приходилось перешагивать горы топиков из Urban Outfitters, чтобы туда попасть. Она так долго была вдалеке от меня, что это напоминало, кто она такая на самом деле.

Многие из этих вещей были подержанными. Я так много пропустила. Я была далеко, я была окружена своей собственной жизнью: колледжем, потом окончанием учебы, потом поиском работы и квартиры, и бойфренда, а потом еще одной квартиры, уже без бойфренда, и все еще на той же самой работе. Новости о Морайе поступали хаотично, обычно через маму, обрывками в наших многочисленных телефонных разговорах. Сама Морайя не открывала своих чувств, иногда она отвечала на мои SMS, иногда нет.

Ты взрослеешь и думаешь, что тот, кто любит тебя, должен автоматически знать, как заботиться о тебе, и наоборот. Что любить – это понимать, а понимать – это точно знать, как действовать. Но столько теряется между людьми! Мы ведь даже не знаем, как большую часть времени позаботиться о самих себе, так можно ли ожидать, что это легко сделать для других? Я считала, что, если бы по-настоящему любила Морайю, именно так, как любила, я смогла бы помочь ей. Смогла бы дать ей именно то, что нужно, даже если она сама еще этого не осознавала: анализ, ясность, план действий. Я смогла бы отмотать нить обратно, к тому моменту, когда она запуталась, к мгновению, когда она впервые погрузилась в эту печаль, и помочь ей распутать ее. Это то, в чем я преуспела; это все, что я умела делать.

В худшие времена я была так разочарована – и сама собой, и родителями, и ею. Я, конечно, знала ответ: мы были разными людьми, с разной клеточной структурой. Я никогда не понимала, почему она не могла с этим справиться. Почему не могла просто открыть свой ноутбук, сдать выпускные экзамены, поставить ноги на пол и выйти из комнаты? Почему эти обычные действия не могли спасти ее так, как они спасали меня, снова и снова, от моей тревожности и от моих страхов, и от моей печали?

Я расстраивалась, когда мы говорили о Морайе как о какой-то проблеме, которую нужно решить, и потому что именно я разрушала эту утопию.

Я расстраивалась из-за язвительных замечаний, которые она отпускала, когда я возвращалась домой, – про то, что моя кофта смешная, про то, как я делаю тост с авокадо – не по стандарту, – и потому что было невозможно отделить мои обычные сестринские чувства к ней от моих чувств по поводу того, что чувствует она. Я расстраивалась, когда наши родители вели, словно она сделана из драгоценного хрусталя, и занимали ее сторону, так было проще, чем позволить ей сорваться. Я расстраивалась, потому что я знала, что она была бы выносливей, если бы мы просто позволили ей быть такой.

Я расстраивалась оттого, что сама была расстроена! И мое расстройство – а на самом деле просто беспомощность в самом неприглядном виде – прорывалось наружу как грубость, как резкость, как стук кружкой по столу и хмурая ухмылка сквозь зубы. Оно заставляло меня закатывать скандалы по самым ничтожным поводам, на которые я могла бы просто не обращать внимания, и бормотать недобрые слова о человеке, которого я любила больше всего на свете, наполовину надеясь, что она их слышит. Оно заставляло меня испытывать желание вышвырнуть Морайю из убежища ее мозга и взять контроль в свои руки, потому что, конечно же, я и только я, а не кто-либо еще в этом мире (включая саму Морайю), могла ее спасти.

«Мне нужно, чтобы ты была моей сестрой, – сказала она мне однажды у меня в гостях в Нью-Йорке, когда я пыталась дать ей совет или прописать курс действий, или делала совсем не то, что должна была делать, ведь нужно было просто ее выслушать. – Не учителем и не психотерапевтом».

Я заткнулась, и мы закончили завтрак в неловкой тишине.