Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Быть автором пока еще почетно. Но и то в относительном, а не в абсолютном смысле.

Слово Анастасии Мироновой: «Литература в России (конечно, при условии, что тебя читают) – это куда более прочное и безопасное место, чем публицистика».

В переводе на русский это означает «литература – последнее прибежище негодяя». Позиция автора – сейвик для личного профиля: «Писателя читают долго» (не будем разочаровывать Анастасию).

Читательская масса – не более чем инструмент, обеспечивающий сохранность писательской личности. Читатель – средство, а не цель.

Для самого читателя литература из сферы продуцирования сил, эмоций, характера, морального сознания превратилась в сферу истощения.

«Читатель» – нет такого сейва, сохраненки для личности. Книга стала жвачкой, чем-то бесполезным, заполняющим время, отпущенное на нее. Читать – значит убивать время. Значит, заниматься ничем. Делать что-то такое, что не имеет никакого результата, практической пользы.

Точка зрения не новая. Читающего человека и раньше часто называли бездельником. «Все работают, а он только книжечки почитывает». Но только сейчас этот старый взгляд воплощен в жизнь, стал отражением происходящего в литературе. Читать – значит выпасть из жизни, значит – перестать развиваться.

Однако даже ничто, в которое превратилась литература в последние десятилетия это тоже нечто. Только негативное в своей основе.

Лишившись своего изначального функционального назначения, но не перестав существовать физически, литература и книгоиздание превратились в нечто противоположное, не в сферу развития личности, а в сферу ее деградации. Продуктивная пара «производство-потребление» сменилась на свою противоположность – дегенеративное производство и такое же дегенеративное потребление.

Такова общественная функция современной литературы – оглупление, деинтеллектуализация личности, ее обуздание, содержание в загоне семейной саги, в узде эротомании, на поводке коротких и маленьких политизированных мыслей-лозунгов, в кругу малых дел.

В какой-то мере такой переход был неизбежен. Не может же быть такого, чтоб все общество отступало, впадало в спячку, а литература по-прежнему будила и звала. У общества действительно оказался прочный желудок. Оно проглотило и литературу. Перспектив роста нет, будущее отменили. Весь XX век шла разборка с большими идеями. Следовало их выветрить и из литературы.

Мысль Владимира Войновича, о том, что «свобода лучше литературы» следует прочитывать не только в том смысле, что всеобщее чтение – признак тоталитаризма, а при демократии можно и не читать, но и в том, что у литературы в эпоху падения всеобщих смыслов и ценностей остается лишь одна функция – идеологическая. Идеи ушли, осталась идеология, причем такая, которая исключит появление любых иных, альтернативных.

Это интуитивно чувствовалось у нас на протяжении последних десятилетий. Закрепилось и оформилось в виде двухпартийной системы – либеральной и консервативно-патриотической. И в том, и в другом лагере эстетическая ценность текстов и моральный авторитет писателя определялись его политическими убеждениями. В обоих партиях текст имел смысл только тогда, когда попадал в определенную идеологическую струю.

Важны были не творческие достижения, а верность догматике. Слово «творчество» вообще стало малоупотребительным. И потому что его не стало, и потому, что оно не требовалось. Творчество предполагало новизну, новизна – выход за колючую проволоку разговоров о сталинских лагерях или дедовскую деревенскую поскотину. Без творчества письмо стало идеологизированным, имитационным, шаблонным, схематичным. В том лагере – плывут пароходы с заключенными, и несется плач интеллигенции по чему-нибудь, в этом – благодатно дымит святая печная Русь, мужики и бабы расселись на завалинке. Там требовался доморощенный модернизм. Здесь верность заветам классики (несмотря на то, что та вовсе не была деревенской), высокому дедушкиному реализму.

Собственно, в этих условиях и критика потеряла всякий смысл как оценка эстетических достоинств. Текст мог быть воспринят только с точки зрения идеологической значимости – неважно, память ли это о тоталитарной травме, прославление сексуальной свободы, гуманного отношения к меньшинствам или «развитие традиций».

Написать что-то вразрез, самому, выпадая из предписанных тем и положений, означало остаться за бортом очерченного литературным «светом» пространства большой литературы.