Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Ничто влекло Иличевского всегда. С первых дней в прозе. Одержимость им присутствует почти в каждом романе. Все пронизано пустотой, утверждается в «Доме на Мещере», загадкой неживой материи («Матисс»), темным участком, который содержит самую важную информацию («Перс»). Даже Бог должен быть пустотой («Анархисты»), если он добрый, конечно. Вот и в «Чертеже Ньютона» герой, очередное намечтанное второе Я автора, задумывается о темной материи.

Иличевский последователен. Тяга к ничто у него не только заявлена, но и реализована на практике. Его романы, в сущности, и есть концентрированное ничто. Пробежав любую книгу, сразу после, уже с трудом вспомнишь было ли там что-то такое, ради чего стоило читать. Не вспомнишь и чем кончилось. Мелькали чудаки всех мастей, странные истории, экзотические места. Но что они, на что они? Нет, не помню.

Но ничто – это не пустота, а что-то вроде черной дыры, манящей неясности, некоего сокрытого иного. Какого, сказать прямо нельзя. Остается ходить вокруг и щупать, как слепой слона. Туманность и неопределенность становится у Иличевского методом изложения, оправданием его языковых взбрыкиваний, шокирующих читателя в ранних романах и утомляющих своей серостью, стертостью, обыкновенностью, унылостью в более поздних вещах.

У Иличевского происходящее, окружающее отображается неживыми словами, мертвым, ничего не говорящим антиматериальным языком. Он пытается синтезировать «научную» подачу с выморочной боллитровской «художественностью». Обычная ситуация для его прозы – длинные путаные натужные сравнения, обороты, что-то занудно описывающие, но не формирующие у читающего никакого внятного четкого образа. Полная безОбразность и тривиальное неумение, да и нежелание объяснять. «Чудо послоговых мычаний».

Иличевский раз за разом фальшивит, считая это стилем:

«Находя себя в ее близи (даже сейчас, о ней только вспоминая, я испытываю нечто вроде смыслового головокружения) легче всего почувствовать безосновательность своего собственного существования – это, как вирус, передается телу чувств». («Соляра»)

«Жизнь, как баба с пустым ведром у полыньи, слабо охнула и неуклюже, беспомощно подломилась, плюхнулась, сверзилась на часть свою основную: и то ли больно, то ли досадно, а может быть и хуже: затылком – вон и напрочь в непроглядное». («Дом в Мещере»)

«Подзорная труба позволяла столкнуть лавину впечатления и сполна воспринять драму масштаба». («Ай-Петри»)

«Столпотворение знаков, мет, примечательностей – все это действовало на Королева благотворно, сообщая о неудаленности словно бы воздушных городов забвения, полных душевной анестезии и упоительности зрения». («Матисс»)

«В степи много разных ветров, незримые вещи оплодотворяют воображение различием». («Перс»)

«Меня изводило любопытство; зловещее молчание и резкий всхлип, шорох и неясный звук какого-то страстного напряжения заставлял напрягаться мой скальп, и глаза мои засвечивались боковым зрением, в слепом пятне которого пылала шеренга одинаковых существ». («Орфики»)

«Восхитительно украдкой смотреть, как возлюбленная, желанная каждой частичкой твоего существа, насыщается из твоих рук. Как розовеет лицо, как проворно и деликатно блестят нож, вилка, как кусочек пищи, вкус которой раскрывается и в твоем рту, соединяя органы наших чувств и вкусовые участки мозга, сплетая корни нейронов – аксоны, дендриты, – исчезает в губах, осторожных, готовых принять с языка обратно обжигающую частичку сытности». («Орфики»)