Проклятые убийцы

Пустыня не мог принять факт, что каждый его шаг определялся свыше. Первый шаг – признание. Второй шаг, третий… Пустыня не хотел подчиняться фатуму. Не хотел быть марионеткой. Но выйти из-под контроля творца казалось невозможным. Что если даже его прозрение было задумано им? Даже его бунт вовсе не бунт, а рассчитанное действие? От смятения парень не знал, чем себя занять. Он дёргался, как сломанный робот, прерывая инерцию. И чем дальше заходили размышления гитариста, тем безнадёжней становилось будущее. Что если этот некто перестанет писать? Время остановится? Пустыня исчезнет? Исчезнет Жиголо? Исчезнет Анубис? А что если какая-то часть рассказа забудется, выскользнет из памяти, как мыло из скользких рук? А если положат закладку? А если его кожа бумажная? Его зубы бумажные, его ногти бумажные, его душа – и та из бумаги… О нет, он был не проклят. Он был проклят.

Всё тело онемело разом, ноги затекли, а уши заложило, как при взлёте самолёта. Должна же быть хоть какая-то спасительная соломинка. Эх, сейчас бы оказаться в чужом глазу – там не только соломинки найдутся, там брёвна отыщутся. Но вот только за что ухватиться? Что там говорил Сальери? Мысли возникают из ниоткуда? Идеи неподвластны его желаниям? Неужели это крошечный намёк на самостоятельность?

Пустыня тотчас уцепился за него, согрел в своём кармане и даже успокоительно застыл, словно, двигаясь, мог рассыпать крохи свободы.

Неожиданно в воздухе образовались, словно злокачественная опухоль, Калигула и Анубис.

– Ах, я так глубоко погрузился в мысли, что не заметил, как вы заглянули, – спохватился гитарист, на что Анубис махнул рукой, как бы утешая и бормоча: «Ничего-ничего, всё в порядке». – Только мне нужно вновь устроить собрание. Давно мы не проводили терапевтических групповых встреч, – вздохнул Пустыня.

– Ого, по какому поводу? – будто издалека спросил Калигула.

– Мну нужно кое о чём вам поведать, – угрюмо отозвался парень, проверяя крохи свободы в своём кармане.

Нет, он не создаст панику, он оставит им надежду. И всё будет хорошо. И они будут тоже. Непременно будут…

Околотрупные воды

Насилуют того, кто их обременил

– Артюр Рембо

Жиголо прекрасно знало, что такое стокгольмский синдром: жертва бессознательно привязывается к насильнику, дабы смягчить полученную травму. Она защищается от осадков в виде страха и мучений с помощью симпатии. Она привыкает к тирану, привязывается к нему, как собачонка к хозяину, понимая, что другого выбора не остаётся.

Жиголо чем-то очень походило на эту собачонку. Жиголо заменяло осадки в виде тревоги и опасений на осадки в виде лёгкой влюблённости. Ведь Пустыня, в сущности, неплохой человек. Харизматичный. Вежливый. А про нож можно забыть. Главное, что он харизматичный и вежливый. А про то, что он некогда расстрелял обречённых поклонников на своём концерте, можно забыть. Главное, что он вежливый и харизматичный.

Жиголо никогда ещё не встречало осадков в виде любви. Падающих с неба розовых сердец, воздушных, словно клубничное желе. Оно никогда раньше не вожделело. Не фантазировало о робких прикосновениях. Не подбрасывало игривых записок. Но оно опережало сверстников. Ему пришлось повзрослеть намного раньше, потому что у него была миссия – нести людям добро и свет. Услаждать тех, кто обречён. Кто закован в инвалидное кресло. Кто скручен, как винтажный узор. Поэтому в семнадцать лет у него перестали течь месячные. Его подростковую матку оплодотворили. В его яйцеклетку попала комета сперматозоида. Потихоньку оно раздулось, как резиновый шарик, накаченный гелием перед первым сентября.

Тогда Жиголо завертел ураган страха. Что подумают люди? Что если его чрево выплюнет плод раньше срока? Что если оно не готово для родов? Что если кожа растянется и обвиснет, как мятая салфетка? Что если порвутся мышцы живота? Что если оно умрёт? И самый ужасающий вопрос: что скажет мама?

Конечно, мама обрадовалась и посчитала своего отпрыска второй Святой Богородицей. Конечно, мама категорично отвергла мысли об аборте. Конечно, мама создала благотворительную организацию с дурацким лозунгом «Мы в ответе за тех, кого зачали».

Конечно, Жиголо боялось себя. Конечно, у Жиголо развилось обессивно-компульсивное расстройство. Что если оно опрокинется животом на табурет? Что если оно спровоцирует выкидыш? Что если оно уничтожит будущего инвалида? Жиголо привыкло называть себя «хорошее», но оно чётко понимало, что способно на убийство. А на это способно только «плохое».

Малыш словно догадывался о мыслях мамочки, и потому выкатился из его лона на два месяца раньше положенного. Он причинил почти невыносимую боль мамочке. Жиголо даже слышало скрип, с которым раздвигались его тазовые кости. Благо младенец не успел набрать в массе. Не успел окрепнуть. Но оказался живучим, как цветок пустыни. Он очень расстроил мамочку (вернее, раздвоил, но слово «расстроил» использовано в переносном смысле).