Проклятые убийцы

– Чего греха таить. Сейчас мы все на взводе, – поддержал его Сальери. – У меня такое ощущение, словно внутри тикает взрывчатка, которая может пукнуть в любой момент, – пошутил он.

Пустыня улыбнулся.

– Но жизнь всякого человека не больше, чем перформанс. Эдакий эксклюзивный выпуск новостей. Вспышка, произошедшая здесь и сейчас. Нам даётся тело, и мы выступаем, но «хайп» всегда оказывается недолгим. В каком-то смысле вся наша жизнь – мимолётный хайп, – продолжил писатель.

– Конечно! – воскликнул Анубис. – А помнишь Декартову аксиому? «Я мыслю, следовательно, я существую». С ней не поспоришь, – воодушевлённо процитировал он.

– Ох, как же я вам признателен! Без поддержки я бы, наверное, канул в озеро одеял и скис без движения и надежды, – сморгнул слёзы Пустыня.

Сморгнул… Морг загримировался даже под это слово. Мурашки, словно блохи или пузырьки шампанского, пробежали по плечам.

– Так что нам делать? Я не собираюсь трястись от ужаса до тех пор, пока не улетучусь, как Мама, – приблизился Калигула, стуча тростью.

– И не смерть страшна, а ожидание её, – уместно вспомнил Сальери.

– Может быть, хватит?! – рявкнул Калигула, отскакивая в сторону.

Обычно страх всегда вызывает злость. Таков спасательный круг. Такова скрывающая истину вуаль.

– Калигула прав, – простучала челюсть Пустыни. – Нужно покинуть эту треклятую сцену и обрести независимость.

– С помощью усилия воли, я думаю, можно оказаться по ту сторону больничных стен, – подал голос Анубис.

– А что? Я читал нечто сходное в «Чайке по имени Джонатан Ливингстон», – закивал Сальери.

– Главное – расслабить мозг и забыть об устойчивых рамках постоянности, – на удивление мирно прозвучал Калигула.

– Стоит попробовать, – почесало предплечье Жиголо.

Компания негласно расселась по своим табуретам и закрыла то, что находилось под бровями. Шумно и глубоко вдохнула. И дышала она как единый организм. Пустыня сосредоточенно направлял мысленное око с одной части тела на другую. Он максимально сконцентрировался на цели, но именно это его и подвело. Когда собираешься заснуть, то ворочаешься, как на горошинах, вертишь подушку, машешь руками, встаёшь выпить стакан воды, и сна – ни в одном глазу. Зато когда на минутку обмякаешь в кресле, то сон накрывает волной, наполняет теплом всё существо, и ты отключён, точно чайник, чей провод выдернут из розетки.

Желания, планы – все они не позволяют очутиться в настоящем, стремительно меняющемся потоке времени. Привычка замыливает взгляд. И побеждает. И ты не открыт. Ты держишься за поручень знакомой постоянности и никак не можешь отцепиться, увидеть мир заново, глазами новорожденного.

– Кажется, подобные медитации не для меня, – обречённо сгорбился Пустыня.

За ним «пробудились» и остальные участники сеанса.

– Когда-нибудь у тебя получится, – на полном серьёзе сказал Анубис.

– Думаешь?

– Верю.

От его скоромного, но искреннего признания Пустыне стало внезапно так хорошо и покойно, что больше ничего, в общем-то, не требовалось. Его настигла гармония. Совершенное удовлетворение. Словно по нёбу размазываешь шоколад. Пустыня втянул в ноздри воздух и… получилось.

Рядом с ним, как по мановению волшебной полочки, очутилась четвёрка товарищей. Все босые. Мокрая росистая трава ласкала ступни. Как змеиный жир. Как липкие губы. Впереди клубилось облако тумана, точно парик Калигулы. И несчастным беглецам предстояло в него ступить. Войти, словно в ауру горячего банного пара.

– И куда же нам идти? – прищурилось Жиголо.

– Не думаю, что это имеет хоть какое-то значение, – ответил Сальери.

И действительно – любая дорога вела в Никуда.

В нигде

И тьмы ночной бесплотный воздух

Черней, чем самый чёрный кот

– Марселина Деборд-Вальмор

Калигула придерживался за локоть шакала, шагавшего чуть впереди. Его поры расширились, словно в тесто, называемое кожей, добавили щедрую щепотку соды.

– В чём смысл нашего бесконечного блуждания? – не выдержал император. Его узкая одежда не предназначалась для таких неудобных походов.

– В том, что мы ещё есть, – уверенно отозвался Пустыня, тяжело дыша, словно кряхтящий мопс.

– А здесь нам точно ничего не грозит? – не отставал Калигула.

– А здесь ничего и нет.

– А вдруг это «ничего» – самая опасная штука?

– Чем же она опасна?

– Тем, что никогда не прекратится. И мы будем бродить. И не слышать друг друга. Отдаляясь от самих себя, отпуская эмоции. И пространство будет искажаться. И время станет неподвластно контролю, – отрывисто предположил Калигула.

– И что тебя не устраивает? Разве это не жизнь? – спросил Пустыня.

– А разве это не смерть? – парировал император.

– Может быть, между ними и нет никаких отличий. Разве что в жизни суеты побольше, – встряло Жиголо.

– Не суеты, а практического значения, – важно поправил Сальери, клацавший зубами. Его голубая рубашка цвета проступающих набухших вен смутно угадывалась в молочном дыхании Вселенной. – Почему-то, – судорожно произнёс он, – здесь я чувствую себя более уязвимым, нежели в больнице.

– Я тоже, – шепнуло Жиголо. – Уже почти не ощущаю своего тела. Растворяюсь потихоньку, наверное, – безмятежно продолжило оно.