Проклятые убийцы

Сальери открыл глаза. Вылитая Зулейха. Он по-прежнему сидел на стуле. Ноги согнуты в коленях. Упёрты в перекладину. По бокам Калигула и Пустыня. Рядом с Пустыней – Жиголо. Рядом с Калигулой – никого. Вокруг – просторный белый зал. На нём – голубая рубашка. На рубашке – помятый бедж. Можно сказать, что ничего не изменилось. Но почему тогда так страшно? Страшно осознавать, насколько ты эфемерен и хрупок. Что ты зыбок, как песок. Непрочен, как болото. Что уже завтра тебя может не стать. Сальери горько, что все его мысли и переживания – литературные клише. Он лишь заново перерабатывает и озвучивает их. Он – не новатор, и это умаляет его метания. Приклеивает красную этикетку со скидкой в тридцать или целых пятьдесят процентов на его художественную и жизненную ценность. Ах, как скверно от того, что ты не первый умирающий, что до тебя гибли люди, и после тебя они тоже продолжат.

Глупый Сальери! Он с воодушевлением засеивал страницы текстом о том, о чём даже не подозревал. Он даже не ведал, какого это – быть на взводе б е с п р е р ы в н о.

Оказалось, он жалкий маленький человечек, который стремится оставить после себя хоть какой-нибудь след. Его магнитом тянуло к бумаге. Он должен быть продуктивным. Смысл его жизни измерялся в количестве написанных слов. В количестве напечатанных символов с п р о б е л а м и. Возможно, если он породит нечто раннее не виданное, то останется жить в тексте, изучаемом в школе, разбираемом критиками. Возможно, его совесть не обнажит острых клыков. Но чистая не совесть, а нахальный лист, не заблёванный вдохновением.

Сальери не испытал вкуса трагедии. Его не тронуло отсутствие Анубиса. Он сразу перевёл всё на свой счёт. Испугался. И подскочил. Со стула. Устремился в свою комнату. Посадил себя в кресло. И начал писать. Он – акула пера. Тигровая акула. Белая. Бычья. Кровожадная. Голодная.

Если он будет творить, если он будет сочинять, то заведомо не сможет оказаться картонным персонажем, всегда одинаковым и послушным. Но в глубине души, на самом её дне, илистом и мрачном, мужчина понимал, что является одной из нескольких матрёшек. Внутри него – Памела. Он – внутри кого-то ещё. Всегда найдётся рыбка покрупнее. Крупней даже тигровой акулы. Белой, как бумага, акулы. Всегда.

Но Сальери не сдавался. Боролся. Карябал карандашом:

«Запятая месяца превращалась в лунную точку».

«Выстиранное полотенце снега укрывало поле».

«Дорога раздваивалась, словно змеиный язык».

От хаотичных пейзажных зарисовок Сальери отвлёк противный голосок. Пустыни. Суховатый. Но чистый.

– Зачем ты паникуешь? Ведь мир погаснет вместе с тобой, – вновь начал вешать лапшу на уши гитарист.

Спагетти. Фунчозу. Видимо, бедняжка слишком болезненно перенёс расставание со своими дошираковыми паклями, вот теперь и отыгрывается таким кощунственным образом.

– Заткнись. И не мешай мне. Не сбивай настрой, – резко и злобно ответил Сальери, словно откусывал каждое слово.

– Но лучше принять конец и отойти в смирении, – степенно прикрыл веки Пустыня, словно всегда отрешённый мулл.

– Как-нибудь обойдусь без твоих рекомендаций, – процедила акула, сидящая в кресле.

– Тебя лихорадит. Ты уже не здесь, – констатировал Пустыня.

– Нет! Я живой! Я живой! Не смей меня убивать! Я хочу жить! – верещал Сальери, позабыв, как романтизировал мир идей.

Впрочем, если он – всего лишь книжный персонаж… Нет – всего лишь иллюзия книжного персонажа, но иллюзия думающая, то разве он сможет умереть? Он настолько бесплотен, что переход из одного состоянии в другое станет почти неощутимым. Перед возможной катастрофой в это верилось как-то быстрее и легче.

И последним, что он успел настрочить, было: «Пуля вежливо постучалась в висок.

– Можно войти? – любезно спросила она.

– Вообще-то нет, но тебя разве остановишь? Залетай, – отозвались за дверью, и капелька свинца юркнула внутрь».

Исчезновение Калигулы

О, здесь мы прокляты и в нас любовь умрёт!

– Вилье де Лиль Адан

Калигула жался в угол, зашнурованный паутиной так же, как его корсет. Теперь рядом с ним не было шагающей мускулистой махины с глазами цвета негров. Теперь от него никто не отгонял заговорщиков. А те уже подбирались, умело маскируясь под метафизические бредни. Они нарочно решили свести императора с ума. Что ж, хитрый и почти удачный ход, но Калигула не поддастся. Он выкусит их, вычислит. Скорее всего, к их числу принадлежит Пустыня, гнусный шпион. Отныне мужчина никому не доверится. Ни к кому не повернётся спиной. Только к шнуровке паутины и пыльному углу. В любом случае, Калигуле нечего бояться – на дворе не двадцать четвёртое января.

– Калигула? – приблизилась к нему Жиголовская лысина. – Сальери тоже исчез. Теперь нас трое.

– Как? Как этот писака ретировался? – выпалил император. Уж больно сильно его страшили чужие грабли. Их стоит видеть воочию, чтобы не напороться самому.

– Я не знаю. Он что-то записывал, как вдруг его приступ мании прервал Пустыня, и Сальери просто рассосался в воздухе, – честно рассказало Жиголо.