Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

– Вот что, голуби мои сизокрылые, просрали казачка, упустили, теперь бегите, догоняйте. Где хотите, ищите, но чтобы сей варнак вот здесь, передо мною, живехоньким стоял, – государь ударил в снег своим посохом, который уже поднял и вручил ему с земным поклоном Трубецкой. – Иначе сами за грехи его ответите. Ну, а что бывает с теми, кто на батюшку-царя руку поднял, вы знаете, – однако, не надеясь на понятливость своих холопов, тут же напомнил: – На этом свете ждет вас кара лютая, а на том чертячьи сковороды будете лизать, – в голосе помазанника божьего не было угрозы, наоборот, в нем слышалась почти что ласка. И все, от распоследнего псаря до нового любимца Митьки Трубецкого, поняли – дело дрянь. Гнев Ирода хоть и немногим, но удавалось пережить, а ласковое вразумление – никому. С отчаянием обреченных царевы воины бросились в погоню. Митька было двинулся со всеми, но Иван Васильевич остановил его.

– Останься, а то еще какой-нибудь, теперь уж черный черт объявится. Да, чуть было не забыл, Новосильцева сыщи. Он-то, сволочь, первым мне за все ответит – и за полячку, и за казака.

Грозный царь нисколько не шутил, суля своим охранникам жестокую кару. Сказнить три сотни нерадивых слуг, невольно ставших очевидцами его унижения, было делом уже почти решенным. Как ни чудно, но от погибели их спас не кто иной, как Княжич, верней сказать, Иванова совесть.

31

Перемахнув через забор, Ванька сходу застрелил двух стражников из оцепления, благо, пистолеты оказались под рукой, в седельной сумке, и прямиком по озеру помчался к лесу. Поначалу вдогон ему засвистели пули, но вскоре позади раздался истошный, наполненный испугом вопль:

– Не стрелять, царь-батюшка велел разбойника живьем схватить, – и пальба мгновенно прекратилась.

На середине озера ветра раздули снег, обнажив зеленоватый лед. «Только б Лебедь снова не споткнулся, а то насмерть расшибемся», – подумал Княжич, летя на всем скаку по скользкой, зеркальной глади. Но верный конь не оплошал на этот раз и вскоре лед остался позади. На въезде в просеку Иван остановился, чтоб посмотреть – идет за ним погоня или нет.

Погоня была, да еще какая, без малого в три сотни всадников, однако большинство из них шли окружным путем, вдоль берега, лишь стоявший в оцеплении отряд неторопливо рысил по его следу.

– Полыньи, видать, опасаются, – догадался Ванька. Было ясно, что кромешники останутся ни с чем, что он опять ушел от, казалось, неминуемой смерти. Однако радости от избавления не было, в душе отчаянного казака зародилась тягостная, граничащая со страхом озабоченность:

«А что это они блажили про царя, и почему стрелять вдруг перестали, – призадумался Иван, и тут он вспомнил, где видал телохранителя, прикрывшего собою злого старика. – Так это ж Митька Трубецкой. Неужто сей облезлый черт и есть Иван Васильевич Грозный, государь всея Руси. А почему бы нет, кого ж еще-то сын боярский станет своей грудью закрывать».

Сия догадка вызвала у Княжича печальную усмешку.

«А ты и впрямь везунчик, Иван Андреевич. Кромешников без счета покрошил, самого царя едва не застрелил, да еще и ноги умудрился унести. Кому сказать – так не поверят, – подумал он, однако тут же даже не зарделся, а аж побледнел со стыда. – Сам удрал, а там Еленка мертвая лежит, да ладно если мертвая. А Игнат с Никитой, эти вовсе ни при чем, но все одно вступили в бой, не стали прятаться. Кабы не они, тебя б, счастливчика такого, полусонным на перине повязали».

Выходит, из беды он не вырвался, а выплыл на крови любимой и друзей. Что Елене и растерзанным собратьям уже ничем не помочь, было слабым утешением. К тому ж в имении остались и живые – Аришка с его сыном.

«Сидят девчонка с малышом среди кромешной тьмы, в пещере снежной замерзают, ждут, когда их Митька выручит. Разгуляй, конечно, слово свое сдержит и непременно за мной придет, но надо сделать так, чтоб к тому времени погромщики из вотчины ушли, иначе шибко худо будет. И так после того как я, казачий атаман, на государя руку поднял, добра не жди, но если меж станичниками и царевым войском бойня приключится, тогда всему конец. Казаки для московитов хуже шляхты с татарвой врагами станут».

Княжич наконец-то осознал, что сделался изгоем, которому нет места не только на Московии, но и в родной станице. Ваньке стало так тоскливо, хоть в петлю лезь. Он даже малодушно предположил: «Может, сдаться самому да покаяться, – однако тут же с гневом отверг эту мыслишку. – Покаяться-то можно, только перед кем. Пред выродками, которые Еленку погубили, Игната с Лысым разорвали на куски, Аришку едва не испоганили, моего сына, словно лягушонка, хотели растоптать. Ну уж нет. Надо было все же этого сморчка, что помазанником божьим возомнил себя, пристрелить. С его подначки все и приключилось. Боярин-то, приятель Шуйского, так и сказал – на то была царева воля».

Получалось, куда ни кинь – всюду клин. Оставалось лишь одно – помереть, и Ванька без особых колебаний решился принять смерть, кстати, вспомнив древнюю воинскую присказку – мертвые сраму не имут.