Пролог

Чем дальше она продвигалась по дневнику, тем глуше становились эмоции и тем с большим равнодушием писались заметки. Все меньше впечатлений и оценок, все больше констатаций: были в консерватории на Нейгаузе, Маша поступила, Андрею дают кафедру, но он не хочет… На последних страницах было столько усталости и равнодушия, что, если не знать, можно было решить, что это все пишет глубокая старуха. Маша подумала даже, что, наверное, и смерть-то наступает от усталости в большей степени, чем от болезней. Когда человек перестает удивляться, ждать и волноваться, когда ему, в общем, становится безразлично, чем закончится день, чем обернется то или иное событие, он умирает. Не жизнь оставляет его – он оставляет жизнь.

За чтением Маша как-то забыла о своем состоянии и вспоминала только когда находящиеся перед ней стены, деревья или здания неожиданно съезжали в сторону, заставляя ее инстинктивно хвататься за первый попавшийся предмет, будь то спинка скамейки или рукав прохожего.

Правда, в середине недели объявился Аникеев и сказал, что нашел врача, но тот сможет только после третьего октября. Был конец сентября, после третьего было не смертельно. О деньгах Аникеев просил не беспокоиться: он все возьмет на себя. Ну что ж, он там на своих скачках, наверное, неплохо зашибает.

За грубостью формулировок она старалась скрыть растерянность. После так называемого свидания – если это можно было назвать свиданием – она сама для себя из жертвы превратилась в обидчика. Всякий раз, когда она вспоминала беспомощные аникеевские глаза и оставленные в кафе нелепые гладиолусы, у нее портилось настроение.

Поэтому когда Аникеев позвонил еще раз в конце недели и попросил о встрече, она не отказалась.

Он пригласил ее на дачу. Маше это не понравилось, потому что – не известно еще, что он там задумал, на этой даче. Но по инерции своего «виноватого» настроя она согласилась.

Встретились на Киевском вокзале. Было очень тепло, чуть ли не по-летнему. Как зловещее напоминание самой себе, Маша облачилась в шаровары, которыми три месяца назад скрывала свои синяки. Аникеев пришел, сообразуясь с календарным месяцем, а не с реальной температурой: в плаще и кепке. Под мышкой он держал авоську с увесистым свертком, завернутым в газету.

В вагоне было немноголюдно. Неподалеку от них на лавке сидели трое мужчин в черных одеяниях, похожих на монашеские: Маша не очень в этом разбиралась. Первый, у окна, был совсем молоденький, светлоглазый, с жидкими рыжеватыми усиками. Он все время косился в окно, щурился от солнечных лучей, мелькающих через листву, и улыбался. Двое других, лет пятидесяти, оба грузные, с сединой и окладистыми бородами, тоже ехали молча, изредка обмениваясь короткими репликами. Один из них был похож на отца Антония, и Маша избегала смотреть на него.

Аникеев сидел напротив нее, тихий, невеселый, опустив глаза, и даже не пытался поддерживать разговор. Машу это устраивало: она не знала, о чем с ним говорить, и уже начинала жалеть, что согласилась на эту поездку.

Когда стали подъезжать к Переделкино, трое в черном поднялись и направились к выходу. Аня недавно радовалась, что переделкинский храм отдали церкви – вспомнила Маша. Теперь там шла реставрация, стояли леса.

Но и Аникеев поднялся с места.

– Мы едем к Володьке? – с удивлением и испугом спросила Маша, не вставая с места.

Этого еще не хватало: появиться у Володи вдвоем с Аникеевым, как пара.

Но Аникеев отрицательно помотал головой.

– На подворье?

– На дачу, я же говорил вам, – сказал Аникеев и нетерпеливо протянул ей руку: электричка уже подходила к платформе.

Они поспешили к выходу и выскочили уже в последний момент.

Народу в Переделкине вышло порядочно. Впереди виднелись три фигуры в долгополой одежде. Они и еще несколько человек свернули с платформы направо, к поселку писателей. Но только теперь Маша обратила внимание, что большинство свернуло налево.

– А что, там тоже какая-то жизнь? – удивилась она.

Получилось высокомерно.

– В ту сторону – Чоботы, – Аникеев махнул рукой куда-то влево, чуть ли не назад, – правее тоже дачи, как-то называется смешно, вроде «Здоровый отдых». Но это все новострой, семьям орденоносцев выделили. А Чоботы и вон Лукино еще, – теперь он махнул вправо и вперед – мы местные лешие.

Чоботы… «Чтоб, ценой работы добыты, зеленее стали чёботы, черноглазые, ея». Хлебников у них дома тоже был. Как и Достоевский, он до сих пор стоял в книжном шкафу во втором ряду, за полным собранием Горького: гости в доме бывали разные.

Они спустились на небольшую оживленную площадь с продмагом и ресторанчиком и пошли по извилистой дорожке, обсаженной с двух сторон кленами и липами. Дорожка вела вглубь и вверх. В Чоботы.