Промельк Беллы

А.А.: В начале 1980-х я работал директором Театра дружбы народов. Помните такие театры гастрольные? У нас не было собственной труппы, мы либо привозили на гастроли другие театры, либо творческие вечера устраивали. И вот я, не имея на то права, организовал творческие вечера Андрея Тарковского в Тбилиси.

Встречать Тарковского пришел на вокзал и Параджанов. Я с ним знаком не был. Заброшенный, никому не нужный, выглядел он, мягко говоря, эксцентрично. Я сначала решил, что это какой-то городской сумасшедший – запущенный такой. Стояла середина декабря, а он – без носков, туфли на босу ногу, причем очевидно было, что эти туфли выполняли функцию как выходной обуви, так и домашних тапочек: дома он, видимо, ходил, сминая задники. Туфли были коричневые, а задники – желтые. Одет был в сиротские короткие штаны в широкую полосочку и нитяной вытянутый свитер на голое тело; свитер задрался, оттуда голое пузо торчало без майки, я подозреваю, что и трусов на нем не было… Он и мылся всего четыре раза в год – весной, летом, осенью и зимой ходил в баню. Ванны дома не имелось, а из крана умывальника не текла вода. Она не доходила даже до второго этажа, поэтому в уборной смывали ведрами.

Довершали туалет Параджанова чудной плащ цвета школьных чернил, с отливом, и клеенчатая кепка, которую в Тбилиси называли “хинкали”. Таксисты советские такие кепки носили, на хинкали похожие. И в руке он держал пыльный букетик маленький, не знаю, где он его украл, а то, что он его украл, было несомненно. Это были то ли хризантемы, то ли бессмертники. Наверное, он стащил их у цветочного магазина – ими украшают букеты, отдельно не продают обычно.

И вот с этим букетом он подошел прямо ко мне – сразу понял, что я, так сказать, самый главный, хотя Тарковского встречало человек пятнадцать, – и на очень плохом армянском спросил: “Ты армянин?” И когда я ответил “да”, недолго думая, поинтересовался: “Чем торгуешь?” Если бы он был моложе, если бы у него не было седых волос, я бы, конечно, его послал. Но у нас не принято грубить старшим, и я ничего не нашел умнее, как ответить: “Искусством”.

Что соответствовало действительности. И тут он – а дело было, напомню, темным поздним вечером, в декабре – ткнул пальцем в обручальное кольцо червонного золота, которое бабушка мне подарила на свадьбу: “А «баджагло» на искусстве заработал?” Червонное золото на тбилисском диалекте называется “баджагло”. Я удивился: “Ничего себе, городской сумасшедший, ночью без очков червонное золото по цвету определил!” Но ответить я не успел: подбежала какая-то женщина, явно не местная, не тбилисская, и спрашивает: “Дяденька, а цветы продадите?” – “Конечно”. – “Сколько стоит?” – “А вот мои племянники… – говорит Параджанов и показывает на парней: со мной человек десять было ребят из клуба кинолюбителей. – Поцелуйте их по одному разу – и цветочки ваши”.

“Да вы шутите!” И женщина пошла прочь.

Он за ней побежал: “Ладно, ладно, дайте два рубля!” – “Нет, это дорого, дам пятьдесят копеек…”

И так, торгуясь, они удалились. В итоге он вернулся с полутора рублями, страшно счастливый. А пока его не было, я поглядел: эти ребята из клуба кинолюбителей как-то напряглись – и спросил, в чем дело. Мне отвечают: “А ты знаешь, кто это? Это Параджанов”.

Так что, когда он вернулся, я уже смотрел на него другими глазами, понимал, что он чудит. Вот такая была встреча и знакомство. Красивая, добрая. Две недели, пока Тарковского принимали, мы с Сережей виделись очень часто. И он как-то сразу ко мне проникся, у нас были общие увлечения. Я тоже приторговывал антиквариатом, “ювелиркой”, прилично в этом разбирался, и нас это как-то сблизило. И потом я ему немножко помогал: к нему бесконечно ездили люди, их надо было устраивать в гостиницу, встречать, доставать им билеты на самолеты, а в силу должности директора театра мне это было нетрудно сделать, и он не раз ко мне обращался.

А потом его арестовали…

Вот тут странности начинаются.

Когда Сережу посадили, я был просто потрясен. Понимаете, все то время, что я работал в театре, а до этого – в Доме офицеров, люди, которых я встречал, даже лучшие из них, мне страшно не нравились. Потому что они были жадные, думали только про деньги.

А тут вдруг Параджанов – совершенно невероятный человек! Трудно найти подходящие эпитеты… он был как вулкан, безостановочно извергающийся! Создавал незабываемые образы, все знал про то, как одеть человека, как украсить дом, как поставить спектакль. К нему приезжало огромное количество людей из разных сфер: из балета, оперы, из кино, художники приезжали – он легко оперировал любым видом и жанром искусства. Какая-то ренессансная фигура. Для меня это было такое откровение! И когда его арестовали, я понял, что этой власти не нравятся такие люди. Это стало для меня страшным разочарованием. Потому что такие люди должны не просто нравиться, они должны восхищать!

И я бросил работу. Уволился, уехал в Армению и начал преподавать в школе русский язык.

И случилась странная история, даже в определенном смысле мистическая. Меня вызвал директор школы и сказал, что, поскольку детей забирают на сбор герани, у меня две недели свободных. Какая герань?! Я всю жизнь считал, что герань растет в горшочках на подоконнике. Но он объяснил, что герань растет в Араратской долине, это стратегическое растение, из которого делают не то спирт, не то масла для самолетов или для парфюмерии. Поэтому всех, включая школьников, отправляют собирать герань.

Я совершенно обалдел, но, конечно, воспользовался этими каникулами. Приехал домой в Тбилиси утренним поездом; мама, жена, дочка – удивились все, обрадовались. Мама стала накрывать завтрак во дворе. И только я сел, она говорит: “Ну как они чувствуют, что ты приехал?”

Смотрю – во двор мой товарищ входит: “Как хорошо, что ты здесь…” – “А что такое?” – “Сегодня суд над Сережей Параджановым начинается”.

Вот эта герань и Параджанов у меня теперь на всю жизнь связаны…

После того как Сережу выпустили, я бросил армянских детей на произвол судьбы и начал его всюду сопровождать, потому что он привык к свите, один никогда не ходил.

Б.М.: Шура, а кто у него бывал в те годы?

А.А.: Это сложно сказать. Дом у него был открыт, причем в физическом смысле тоже – дверь не запиралась круглые сутки. Человек по десять гостей бывало каждый день, а то и по двадцать-тридцать с ротацией. У меня в голове настоящий калейдоскоп – самые яркие события я помню, но даты путаю.

Да и как запомнишь? Сегодня приезжает Питер Брук, завтра продюсер Ива Сен-Лорана, а на следующий день – два каких-то водителя из Германии, которым велено зайти к Параджанову, кто-то с Таганки, потом Мессерер с Ахмадулиной… И так день за днем.

Но я помню, как вы приезжали. Во-первых, он нас всех погнал на базар с криками: “Едут Ахмадулина с Мессерером!”

Я тогда в современной литературе был несведущ. Классиков хорошо знал, а вот тогдашнее, советское – плохо… И в силу своего невежества никогда не смотрел на даты. Я читал стихи Беллы, но не знал, в каком году они написаны. Про Мессерера я слышал: есть такой Мессерер. И ждал, что приедут два дряхлых старика, ужасный старик с ужасной старухой. Когда мы ходили по базару с Сережиным племянником Аликом Джаншиевым, я и говорю: “Они же старые люди, надо купить что-то такое, что бы им было нетяжело кушать”. Алик посмотрел на меня и спрашивает (а он заикался): “К-к-к-кто старые люди?” – “Ну Мессерер с Ахмадулиной. Им, наверно, уже лет по восемьдесят-девяносто…” – “Ты не п-п-путаешь с Анной Ахматовой и Гумилевым?”<…>

Сережа всех нас потащил на Беллин вечер, потом на дачу ездили на трех машинах. И мы приехали в Цицамури к Додо. Это село у подножья монастыря Зедазени, откуда виден и соседний монастырь Джвари, описанный Лермонтовым, там очень красиво. Параджанов называл дачу Абашидзе “дворцом императора Такусаку” – вымышленного императора японского. Дача изнутри была обита дубом, и стол огромный дубовый там стоял…

Б.М.: Я тоже помню этот день. Мы даже в первый момент оробели, когда с Абашидзе познакомились. Большой был человек.

А.А.: Давид Иванович был сто девяносто сантиметров ростом, сто сорок килограммов весом, потомственный князь. В Грузии, говорят, каждый второй – князь, но он настоящий князь Абаши, а мама его, Нина Давыдовна Андроникова, тоже княжеского рода. Его дом обслуживали потомки крепостных его деда – следили за участком, постройками, собаками и, обращаясь к нему, называли его “князь”. По популярности Додо Абашидзе можно было сравнить с Юрием Никулиным. Он в любое время дня и ночи мог войти в любой дом, и люди были счастливы его принимать. Он очень много сделал для Параджанова.

Когда Сережу освободили, его пригласил министр кинематографии Грузии и предложил ему работу. Это было как гром среди ясного неба – человек только неделю назад сидел в тюрьме, прощался с жизнью, вдруг его вызывают, предлагают быть художественным руководителем у молодых режиссеров, чтобы получать какую-то зарплату… Параджанов вышел из министерства и прямиком отправился на почту – отправлять телеграмму на студию им. Довженко, чтобы оттуда на “Грузия-фильм” прислали трудовую книжку. С того дня, как я начал после суда везде его сопровождать, он предпочитал не писать и не читать самостоятельно, в лучшем случае диктовал. Так вот он мне продиктовал телеграмму: “Киев, Брест-Литовский бульвар, киностудия им. Довженко. В сером тумане ваших скучных фильмов найдите время прислать мне мое досье. Сергей Параджанов”.

Он умел уколоть, сказать гадость. Когда Гарик, который по отцу был Хачатуров, но тогда уже поменял фамилию, поступил во ВГИК, Сережа послал телеграмму ректору: “Поздравляю вас с будущим гением советского кинематографа Гари Параджановым. Режиссер Сергей Хачатуров”.

Когда прибыла трудовая книжка, к министру пригласили Параджанова и Додо Абашидзе. Я мирно сидел в приемной, ждал, когда они выйдут. Тут появляется Параджанов и говорит: “Нужно срочно найти сценарий для фильма!”

Мы примчались к Сереже домой, открыли какие-то чемоданы, нашли там пыльные рукописи. Больше всего меня потрясли рукописи сценария “Демон”, несколько экземпляров с разными титульными листами. На первом титуле было написано: “Виктор Шкловский. Демон”. На втором: “Виктор Шкловский при участии Параджанова”. На третьем: “Виктор Шкловский и Сергей Параджанов”, на четвертом: “Сергей Параджанов и Виктор Шкловский”, на пятом – “Сергей Параджанов при участии Виктора Шкловского”, а на шестом: “Сергей Параджанов и Михаил Лермонтов”. Он пытался пропихнуть сценарий “Демона”, на что министр сказал: “Нет, сейчас это не нужно, сними что-нибудь нейтральное”.

Я сам это слышал, поскольку Сережа увлек меня вместе с собой в кабинет. Мы, говорит, старые уже, можем что-нибудь забыть, а ты все запомнишь. Вот я и сидел в качестве диктофона.

Б.М.: В свое время Сережа предлагал мне делать с ним этот фильм. Я был согласен, но съемки так и не состоялись.

А.А.: Да, на “Демона” они не согласились. И тут Додо Абашидзе сыграл судьбоносную для Параджанова роль. Для Додо был написан сценарий “Легенда о Сурамской крепости”, он должен был быть режиссером. И там, в кабинете министра, Додо предложил Сереже: “Бери мой сценарий и снимай эту картину, потому что она уже прошла все художественные советы, под нее выделены деньги”. Параджанов стал орать: “Нет, ты так много лет мечтал снять этот фильм, я не могу этого сделать!”

Додо настаивал: “Не говори ерунду, снимай!”

И тогда Параджанов предложил: “Давай вдвоем будем режиссерами”.

“Послушай, – возразил Додо, – если ты снимешь хороший фильм, все скажут: молодец Параджанов, а если плохой, поскольку ты пятнадцать лет не снимал, все скажут: Додо Абашидзе испортил. Сам снимай”. Но Сережа его уговорил, хотя фактически Додо не был режиссером…

Б.М.: Шура, мне довелось присутствовать на студии “Грузия-фильм” на каком-то удивительном шоу: верблюды, лошади, всадники. Что это было, не помнишь?

А.А.: Как не помнить! Это называлось “Показ костюмов”. В советское время работа над фильмом делилась на несколько этапов, причем каждый этап визировал художественный совет студии. Сначала литературный сценарий утверждался, потом режиссерский, на его основании делался бюджет, затем фильм запускался в подготовительный период, и утверждался так называемый постановочный проект. Весной 1983 года съемочная группа должна была представить на суд художественного совета пробы актеров в костюмах и гриме, реквизит, эскизы декораций, фотографии натурных объектов.

Вместо этого Параджанов устроил фантастическое шоу. В огромном вестибюле размером с этот ресторан он расстелил ковры, разложил утварь, которую предстояло снимать в фильме. Об этом дне, об этом показе есть замечательный документальный фильм – дипломная лента Аллы Барабадзе.

Б.М.: Параджанов сказал: “Борис, приходи на «Грузия-фильм», я буду костюмы показывать”. Я подумал: ну костюмы и костюмы. Пришел на студию – и был просто потрясен. Во дворе гарцевали лошади, укрытые попонами, вышитыми специально для фильма. Я и не предполагал, что меня ждет целый спектакль со всадниками! Мы смотрели его со специального маленького помоста для зрителей. Мимо нас ехали подлинные наездники в национальных костюмах, на лошадях и верблюдах. Помню их лица – такие нельзя придумать – очень серьезные, сосредоточенные. Все действие шло в своем собственном ритме, который задавала поступь животных. Люди, собравшиеся со всей студии, аплодировали, как будто пришли на спектакль по билетам!..

А.А.: В этом он весь. А всего-то надо было в одной комнате повесить фотографии, а в кинозале показать на экране актерские пробы, но он сделал настоящий спектакль. Типажи уже в гриме, в костюмах – огромное количество людей было одето.

Музыка была подобрана, которая в фильме потом звучала, и танец поставлен. Его ставил известный хореограф Гоги Алексидзе. Я все это отлично помню, потому что принимал непосредственное участие в подготовке “показа”. Это был мой первый фильм, я в кино ничего не понимал и был уверен, что обычно так и делается. Потом уж мне сказали: “Ты что, сошел с ума? Такого не бывает. Нигде в мире”.

Этот показ снял все вопросы…

У фильма “Легенда о Сурамской крепости” оказалась успешная судьба. Зимой 1984-го мы его показали в Госкино СССР в Москве. Осенью была премьера, и тогда же картина вышла в прокат, поехала на фестивали. Четыре приза взяла – в Трое, в испанском городе Ситсехе, в Безансоне. А в 1988-м Параджанова пригласили в Роттердам, где чествовали двадцать лучших режиссеров мира, “надежду XXI века”. Начали его выпускать за границу. Как ни странно.

Б.М.: Потом была история на фестивале в Бельгии, когда он вышел в халате с плакатом “Ноу смокинг!” – нет смокингу!

А.А.: В прекрасном расшитом халате. И там же подарил Джульетте Мазине ожерелье, подошел и повесил ей на шею. Меня, понятно, не выпускали никуда, поэтому я свидетелем этих скандалов не был.

Б.М.: Шура, ты работал с Параджановым на трех фильмах. Расскажи, каким он был на площадке?

А.А.: Отвратительным. Хуже просто не бывает. Ругался, орал, все путал, но виноваты в этом были остальные. Дело в том, что он видел фильм, а мы его не видели и не понимали, чего он хочет. Поскольку я проводил с ним больше времени, чем другие, я хоть как-то его понимал. И одна из моих функций была – переводчик: он ругался матом на группу, а я переводил этот мат – кто что должен сделать.

Ему было тяжело работать, потому что он не знал производства совершенно, хотя и хвалился, что у него была пятерка по организации производства. Он не понимал необходимой в работе последовательности. Если он говорил: там всадники, то они должны были появиться в эту же секунду. Он не хотел понимать, что им надо доскакать, одеться, запрячь лошадей и прочее.

Параджанов обожал актеров, очень трепетно к ним относился, сам их выбирал, даже самых последних людей из массовки выбирал сам. Каскадеров боялся: понимал, что они могут морду набить, и с ними был крайне вежлив – и уважал шоферов. Всех остальных он вообще не считал за людей, унижал, кричал, мы все бегали, обвешанные ожерельями из булавок, ниток, иголок, каких-то скрепок, защепок, карандашей, фломастеров, потому что, когда он руку поднимал – карандаш! – надо было в эту же секунду сунуть карандаш ему в руку. Иначе – уже скандал, уже война.

Б.М.: Ты почти пять лет был с ним рядом?

А.А.: Да, а когда я в 1987-м уехал в Москву, он очень расстроился. А ведь сам же меня надоумил, странный человек! Я сначала решил, он в командировку меня отправляет, но он пояснил: “Нет, ты должен ехать поступать на Высшие режиссерские курсы, стать режиссером”.

А у меня даже в мыслях такого не было. Я спросил: почему он думает, что из меня режиссер получится? “Из Тарковского получился, из тебя тем более получится”.

У него всегда так: что ни слово, то парадокс… Так вот, когда мне удалось поступить на курсы, он расстроился ужасно. Две недели со мной не разговаривал, потому что понимал, что остался без рук: четыре с половиной года, что я был рядом с ним, сам он не писал, не читал, не структурировал работу. Мой рабочий день начинался в девять утра: я приезжал, делал ему укол инсулина (он был диабетик), кормил, потом часов до одиннадцати-двенадцати мы что-то успевали сделать, написать, разработать. Затем начиналось паломничество бесконечных посетителей и прием гостей. После моего отъезда Сережа нанимал то одного, то другого, но не мог к ним приспособиться, а они – к нему. Я был старательный, слушал его. Мне было интересно, что он говорит. В определенном смысле на своей должности я был незаменим. Грузины не понимали его юмор, поэтому не хотели с ним работать. Работали вынужденно – ради славы, ради будущего. На съемочной площадке он кричал, шумел, а на студии “Грузия-фильм” не принято кричать на людей. Параджанов был единственный, кому это прощалось. Не знаю, откуда Сережа такой стиль работы вынес, может, с киностудии Довженко.

Работать с ним было тяжело – уж насколько я к нему привык, а и то однажды едва не выбросил его в окно во время монтажа. Да-да, просто физически. Сережу Алик спас: я его закинул на подоконник и хотел выкинуть в окошко – Алик успел поймать за штаны…

Б.М.: А он когда-нибудь делал при тебе свои коллажи?

А.А.: Конечно. Однажды сделал замечательную рыбу. Мы просто сидели, болтали за столом. У него было такое деревянное блюдо, называется “табахи”, в нем лежали какие-то катушки с нитками, булавки и иголки. Он все высыпал, достал целую кучу бисера и стекляруса и вдруг стал розовые бусинки с перламутровым отливом нанизывать на булавочки и втыкать в деревянное блюдо. И за полчаса получилась потрясающей красоты рыба. Розовая замечательная рыба.

Потом ему показалось, что деревянный фон табахи не очень к ней подходит. И он попросил меня принести лак и сдуру всю эту рыбу залил черным лаком. Она стала ужасной просто, мы долго мыли ее в керосине, каких-то растворителях – ничего не получилось. Тогда он заставил нас ее ошкурить и сказал: “Это прекрасный коллаж, я назвал его «Воспоминание о черной икре»”.

И сейчас коллаж висит в его музее, но сначала он был розово-перламутровой красивой рыбкой.

Я каждый день проводил с Параджановым минимум по десять часов, но так и не понял механизм его образного мышления. Думаю, и никому его не понять, потому что это делалось левой рукой, между делом. Единственное, что Сережа сделал на моей памяти сознательно и сосредоточенно, – это эскизы костюмов к “Сурамской крепости”. Он где-то нашел пачку листов наждачной бумаги, притащил домой, сказал, это гениальный фон. Собрал свои тряпочки и начал выкладывать, а мы с Аликом клеили. Он просто накладывал тряпочки: это костюм Вардо, это костюм Усман-ага, это костюм мальчика, это костюм волынщика. Сделал штук пятнадцать и все раздарил. Одну я у него украл после фильма. Украл в отместку. Он мне как-то подарил замечательную работу: в пику Эйзенштейну он сделал мексиканский цикл, чудные три рисунка в окантовке, и подарил их мне на день рождения. В 1985 году, перед выставкой, он их выпросил – “на время, на выставке повесить”. И не вернул. Я все повторял: “Сереж, верни, ты же мне их подарил”. – “Нет…” – “Как же так, у меня что-то на память о тебе должно остаться!” – “Никогда, ни за что, сам украдешь”, – сказал он. Чем навел меня на мысль.

Когда фильм был закончен, он начал эти эскизы раздаривать. Коре Церетели, монтажеру подарил, каким-то бессмысленным французам дуракам подарил, тут я расстроился, понял, что он все раздарит. И утащил один из эскизов, он даже не заметил. Он странно к этому относился: некоторые работы очень берег, а к некоторым относился равнодушно.

Б.М.: Он тюремные работы берег, никому не давал. Я-то ему все время дарил свои картинки, офорты тонкие. Он их тут же передаривал.

А.А.: Продавал, передаривал. Когда не было денег, продавал.

Б.М.: Но ведь не от корысти…

А.А.: Нет. Он к деньгам насмешливо относился. Знаете, как он на свадьбе пожар устроил? Додо Абашидзе пригласили тамадой на свадьбу, и он почему-то потащил туда нас с Параджановым. Ну, я забился в уголочек, сижу там тихо, выпиваю, закусываю, а остальные вдруг пустились в пляс. А у нас положено дарить деньги на свадьбе. Когда идут танцевать, купюры зажимают между пальцами и так танцуют, а после окончания танца бросают деньги музыкантам, либо невесте, либо женщинам, которые тоже тут пляшут.

И Параджанов пустился в пляс с купюрой, а потом почему-то зажег ее от свечи. Плясал-плясал, да и уронил ее какой-то женщине на голову, на парик, который тут же вспыхнул. Она была абсолютно лысая, горящий парик скинула, стали тушить, заливать водой, все веселье насмарку. Нас с позором выгнали, хорошо, что не побили. Хозяева долго объяснялись с Додо Абашидзе, что за дурака он привел на свадьбу. Многие люди и не знали, кто такой Параджанов. Какой-то там режиссер, подумаешь.

Жора, Гарика папа, когда ругался с Сережей и хотел его уколоть, пользовался главным аргументом: “Ты так себя ведешь, как будто ты снял «Клеопатру»”, – заявлял он, поскольку для него это был образец кинематографа. Он спрашивал Балаяна: “Рома, это правда, что Сергей – гений?” – “Да, он гений”. – “А почему в маминых трусах ходит? Гении разве ходят в маминых трусах?”

Ужас. У нас был товарищ, Лева-цеховик, он сшил Сереже трусы, сатиновые, черные – как положено. На Сережин размер было очень трудно в советское время что-то купить. Лева сшил двадцать четыре пары трусов. “Вот, это тебе на год. Когда закончатся, еще сошью”, – сказал он.

Параджанов, когда Лева принес эти трусы, очень обрадовался и надел их все сразу, причем не друг на друга, а как платье с оборками, одни даже надел на голову. Страшно веселился. Сохранилась фотография: Параджанов в таком “наряде”.

Половину этих трусов, двенадцать штук, он через меня послал Эльдару Рязанову. Я привез и вручил со словами: “От Параджанова”.

Тот, видно, подумал, что Параджанов прислал какой-нибудь ковер, что-то ценное, а когда открыл коробку и увидел двенадцать пар черных блестящих сатиновых трусов, был потрясен совершенно. Ждал всего, кроме этого…

Б.М.: Отношения Сережи с сестрой и ее мужем, насколько я понимаю, оставляли желать лучшего?

А.А.: С Аней они несколько лет не разговаривали, потому что он у нее все время таскал что-то: еду, стиральный порошок, керосин, пепельницу, а она на него обижалась.

Меня она обожала, потому что видела, что я за ним ухаживаю, продукты ношу, и тихо зазывала меня на кухню, пытаясь всучить какое-то варенье. А поскольку кухня была общая, я это варенье видел в стенном шкафу неоднократно. Его украшали бумажки с надписью: “Инжир 73 год”, “Кизил 75 год”. Я сопротивлялся и не брал это варенье десятилетней выдержки, ведь мне пришлось бы его выкинуть.

А с сыном Параджанова Суреном была такая история. Сережа часто про него рассказывал: “Настоящий красавец, высокий, стройный, похож на Кеннеди”. И вдруг, году в 1982–1983-м, приезжает пузатый, необаятельный, нелепый мальчик, и выясняется, что это и есть сын Параджанова. К жизни был совершенно не приспособлен, ничего не умел, все разбрасывал. У Параджанова при кажущейся внешней неразберихе все лежало на своих местах, для него это было важно – не порядок, а эстетика. Эта ваза должна стоять здесь, а альбом лежать тут – все было продумано. А мальчик устроил хаос. Сереже это надоело, и он предложил сыну убрать и постирать свои вещи. Тот спрашивает: а как? Сережа отвечает: очень просто, возьми тазик, замочи… Мальчик, конечно, не понимал, что белое белье надо стирать отдельно от черного, шерсть отдельно от хлопка. Он утречком взял и закинул все грязное в большой таз, засыпал полпачки порошка и залил водой. Образовалась густая жижа. Аня вышла часов в одиннадцать на балкон – она там каждый день сидела, как сова, в двух париках – внизу рыжий, а сверху черный. И сидит она в этих двух париках и вдруг видит, что коробки-то с порошком нету. Она спрашивает: “Суренчик, а ты где взял порошок?” – “На кухне, тетя Аня”. – “Скажи своему папе, пусть не пожалеет одиннадцать копеек и купит в керосиновой лавке пачку порошка, а мой пусть не трогает!”

Понятно, пенсионерка, бедная женщина. Стала она плакать, Параджанов выскочил на балкон и заорал: “Ты жадина, скопидомка, родному брату жалеешь воду, стиральный порошок!” – “Да, потому что у меня нет денег, а ты последнее отнимаешь…” В общем, слово за слово, Параджанов крикнул: “Забери обратно свой порошок!” – и перевернул этот таз ей на голову.

Грязная вода течет по парикам, Аня вскакивает, впивается ему когтями в лицо, и они начинают, как Белоусова и Протопопов, скользить по мокрому линолеуму. Мы с Мариком Поляковым кидаемся их разнимать, а скользко, устоять невозможно… Никто всерьез не пострадал, конечно, они царапались, орали, ругались матом, в итоге Параджанов хлопнулся на пол, Аню мы унесли, а Суренчик так и стоял, не понимая, что творится. Вот так они и ссорились все время – из-за воровства.

Б.М.: Воровство, Шура, – довольно неприятное слово…

А.А.: А как иначе скажешь? Сережа повадился на базаре воровать зелень у азербайджанки, и один раз она застукала, что он украл два пучка петрушки.

“Как тебе не стыдно, – говорит, – голова седая, борода седая, зелень украл”. – “Я ничего не воровал, ты дура, если тебе жалко, на, забери свою зелень”, – бросил эти пучки.

А у нас было по две сумки в руках, он наклонился за своими сумками, зубами схватил пучок тархуна – и ушел. И азербайджанка даже не нашлась что сказать. Я потом его спросил: “Зачем ты это делаешь?” – “На базаре надо воровать. Обязательно”. Ну надо так надо…

А в Баку, куда мы ехали на съемки “Ашик-Кериба”, такая приключилась история. Группа ехала в Баку поездом, а Додо Абашидзе и Параджанов летели самолетом. С ними летел и я, поскольку, помимо своих обязанностей в группе, занимался еще и инсулином: оба – и Додо, и Параджанов – были диабетиками. Мама Додо дала мне коробку из-под ботинок “Саламандра” с лекарствами и расписание, когда эти лекарства надо Додо давать; такая же коробка у меня была для Параджанова. Причем Додо терпеть не мог лечиться – его надо было заставлять пить таблетки. А Параджанов пил их мирно и послушно, не возражал против уколов, но ничего не помнил, поэтому я каждый раз напоминал: “Сережа, выпей”. Он машинально глотал таблетку от диабета, запивал ее сгущенкой и вообще безобразничал ужасно.

И вот утром у нас самолет, перед этим я должен дать им лекарства и сделать Сергею укол. Но вечером накануне отъезда выясняется, что он потерял паспорт. Что тут началось!

“У меня украли паспорт агенты ЦРУ, – вопит он, – я никуда не полечу, пока эти агенты мне паспорт не вернут!”

Я ему посоветовал ехать поездом, потому что тогда в поездах паспорт не нужен был, а в гостиницу можно было устроиться по удостоверению Союза кинематографистов, и мы с Додо улетели в Баку.

Прошло две недели. Параджанова нет. Группа бездельничает, я им разную работу нахожу и уже не знаю, чем занять семьдесят человек – народ уже спивается, кто-то женится, кто-то расходится. Разбредутся по городу, потом мы их не отловим. Надо что-то делать. Вдруг Додо вспоминает, что юридически он тоже режиссер-постановщик, и говорит, что сейчас пойдет звонить на студию, больше ждать Параджанова невозможно. Директор студии не возражает – советское производство плановое, надо давать метраж.

Додо втайне надеялся, что Параджанов, услышав о начале съемок, приедет, но он не приехал, и мы сняли одну сцену, которая вошла в монтаж. Параджанов нам столько рассказывал про эти сцены, мы просто скопировали, собезьянничали. Но, когда в Тбилиси пришел отчет, из которого явствовало, что мы сняли столько-то метров фильма, он тут же примчался в Баку на машине – для этого паспорт не нужен – и устроил дичайший скандал.

Сбор группы происходил у него в номере. Параджанов кричал: все жулики и негодяи, все украли реквизит с киностудии “Азербайджан-фильм”. Он всех ругает, унижает, а люди молчат. Додо Абашидзе вообще не принимает на свой счет. Выслушал Сережу и говорит: “Хорошо, ты все сказал?” – “Да”. – “Сейчас мы вызовем следователя, чтобы он обыскал все номера и сказал, кто здесь вор”.

Параджанов ему на это: “Не надо следователя”.

Он, не успев приехать, уже украл два ковра из реквизита, засунул их к себе под кровать, и какой-то там шандал. Потом на съемках он украл чучело леопарда, ковер и гроб реквизиторский, не знаю зачем, клептомания.

Б.М.: Это азарт был, мистификация, он все равно передаривал это.

А.А.: Да, вы правы, это было абсолютно бескорыстное воровство. Он дарил, менялся безостановочно, со мной тоже менялся. У меня был красный стеклянный плафон от керосиновой лампы, а у него прекрасный подсвечник пушкинских времен, очень красивой формы, и он меня мучил: “Продай этот плафон”. – “Не хочу продавать”. – “У тебя все равно нет под него лампы”. – “У тебя тоже нет”. – “Хорошо, тогда давай меняться, я знаю, что тебе нравится этот подсвечник, забирай его”.

И мы с ним поменялись: подсвечник на плафон. Проходит два года, он плафон продал и давай сокрушаться: “Зря я с тобой поменялся. Ни плафона теперь, ни подсвечника. Отдай обратно”. – “Но ведь я за него отдал тебе плафон!” – “Я тебе заплачу двадцать пять рублей”.

То есть я ему продал его же подсвечник за двадцать пять рублей, это были огромные деньги тогда. Прошло две недели, он приходит и спрашивает: “Не купишь у меня этот подсвечник?” – “За сколько?” – “За пятнадцать рублей”. – “Сережа, я тебе его продал за двадцать пять рублей, почему ты мне его продаешь за пятнадцать?” – “Потому что мне очень нужно пятнадцать рублей”.

Ну что тут про него скажешь! Туда купил, сюда продал. Смешно, очень смешно.

Б.М.: Во второй половине 1980-х мне реже приходилось ездить в Тбилиси, мы с Сережей стали не так часто встречаться. До нас только слухи скандальные доходили, что он подрался с Отаром Иоселиани на каком-то фестивале. Ну а потом, в 1989-м, он лежал здесь, в Москве, в клинике. Мы с Беллой ездили к нему.

А.А.: Додо тоже в Москве лежал после инсульта, в Первой градской. А я как раз учился на первом курсе. Ему очень нравилось, как моя жена Таня готовила кукурузные лепешки и салат оливье, и я носил все это ему в больницу. У него не работала правая рука и нога, и я его кормил с ложечки, и потом его ставили на ходули, и я переставлял ему ноги. Один раз вхожу в палату – как будто что-то капает, я решил, с потолка. Оказалось, Додо плачет и повторяет: “Вот уж никогда не мог представить, что ты меня будешь учить ходить…” Тяжелое было зрелище.

А Сережу я видел за несколько дней до смерти, специально прилетел. Он лежал лицом к стене без сознания, и врач меня предупредил, что они со дня на день ждут, что он уйдет.

Я сидел рядом с кроватью час, два, все надеялся: если повезет, он придет в себя. И вдруг он шевельнулся и, не оборачиваясь, говорит: “Шурик, ты здесь?” Он спиной почувствовал! “Да, Сережа”. – “Позови кого-нибудь, чтобы мне помогли повернуться”. Мы с медбратом его повернули, он был совершенно спокоен, внятно стал расспрашивать про мою жену, дочку, маму с папой. Что-то я ему рассказал бытовое.

И тут он спросил: “А что делаешь?” – “Собираюсь снимать дипломную работу”. – “Если можешь не снимать – не снимай…” – и замолчал. А через пять минут опять отключился. Последние слова, что Параджанов сказал мне в моей жизни: “Если можешь не снимать – не снимай”…