Промельк Беллы

Итак, судьба свела Юрия Петровича, совсем молодого человека, с Эрдманом и Вольпиным. Тогда возникла их дружеская и творческая связь. Юрий Петрович всегда восторженно отзывался о Николае Робертовиче и о Михаиле Давыдовиче и относился к ним с огромным уважением – их судьба требует отдельного рассказа.

В начале войны, после отбывания ссылки в Енисейске и Томске, Эрдман подал просьбу о зачислении его добровольцем в ряды Красной армии, но получил отказ по причине неснятой судимости. Ведь и Эрдман, и Вольпин испытали на себе тяжесть репрессий за вольнодумство и остроту создаваемых текстов. Тем не менее оба добились своего. В Куйбышевской области в Ставрополе формировались войсковые части из “лишенцев” – раскулаченных, священников, судимых и других “пораженных в правах”. Туда-то они и двинулись. Их обоих зачислили в саперную часть, но ни оружия, ни обмундирования не выдали. Это было осенью 1941 года, армия отступала. Эрдман и Вольпин двигались вместе со своей частью – пешком или, когда удавалось, в эшелоне. Когда они добрались до Саратова, Эрдман был уже тяжело болен, у него начиналась гангрена. Но тут им несказанно повезло – в Саратове в эвакуации находился МХАТ, и уже на вокзале состоялась случайная встреча с актерами, которые отвели двоих измученных новобранцев в театр. Директор МХАТа Иван Михайлович Москвин договорился и с военкоматом, и с военными врачами… Отогретые и обласканные любовью актеров, Эрдман и Вольпин были возращены к жизни. Обратимся к воспоминаниям Софьи Станиславовны Пилявской об этом времени:

Наступил канун Нового 1942 года… Мы с Лизочкой Раевской решили “торжественно встречать его”. <…>

Мы очень старались сделать праздничный стол. Конечно, были приглашены и наши герои. Часам к двум к нам набилось много народу. Было очень тесно, но очень дружно. И вдруг – стук в дверь… Вошел военный и громко спросил: “Эрдман, Вольпин здесь?”

Наступила мертвая тишина, они оба встали, а человек этот, очевидно, увидев наши лица, совсем другим голосом сказал: “Да не волнуйтесь вы! Их приглашают быть авторами в ансамбль НКВД, я приехал за ними”.

Тут уж его стали чем-то поить, а кто-то даже и обнимал.

Вот такой поворот в их судьбе случился в то грозное время. Через два дня они уехали в Москву. Прощание было очень горячим…

Название ансамбля и сейчас звучит устрашающе. Видимо, в те мучительные годы большого террора, когда свирепствовал НКВД, нужно было как-то, говоря современным языком, “отмазать” эти карательные органы и сделать вид, что они чуть ли не гуманно задуманы.

Николай Робертович, вспоминая это время, как всегда, со свойственным ему юмором говорил:

Нет, это только в нашей стране могло быть. Ну кому пришло бы в голову, даже в фашистской Германии, создать ансамбль песни и пляски гестапо? Да никому! А у нас – пришло!

Свидетельством творческой близости Любимова и Эрдмана стала идея постановки гениальной пьесы “Самоубийца”, написанной в 1928 году и тут же ставшей опальной.

Пьеса, послужившая поводом для репрессий в отношении автора, репетировалась в ГосТИМе с мая по август 1932 года.

Одновременно ее репетиции вел Станиславский во МХАТе. Но Всеволод Эмильевич успел поставить пьесу раньше, чем Константин Сергеевич, и в октябре того же года состоялся закрытый просмотр на временной сцене, куда пригласили членов Политбюро. Их реакция была резко негативной, и спектакль запретили. На Эрдмана и Мейерхольда начались гонения.

Из воспоминаний Беллы Ахмадулиной: