Прометей № 4

Видимо на основе устных казачьих преданий Пушкин пришел к убеждению, что молодая «Харлова имела несчастие привязать к себе самозванца», между ними установились доверительные отношения, и она «одна имела право во всякое время входить в его кибитку». Такой близостью к «надеже-государю» девушка «встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу».

При наличии художественных элементов, в «Истории Пугачевского бунта» прослеживается стремление точно следовать документальным и мемуарным свидетельствам информаторов. С уважением к источникам и, по возможности, беспристрастно описывали разыгравшуюся мистерию дореволюционные авторы обстоятельных трудов от П.К. Щебальского и Д.Л. Мордовцева до Н.Ф. Дубровина и А.И. Дмитриева-Мамонова, которые упоминали об этой «маленькой трагедии». Большинство же советских историков, заинтересованных в героизации «непорочного» образа «выдающегося вождя трудящихся масс», предпочитало не вспоминать о столь неприглядном казусе из его биографии.

Однако не всем исследователям, бравшимся освещать тему, удавалось аксиологически дистанцироваться от нее или удержаться на тонкой психологической грани между рациональной строгостью ученого и свободным полетом мысли служителя муз. Некоторые изрядно приукрасили свои тексты, «сдобрив» их, по преимуществу, уничижительными для народного «царя-батюшки» штрихами и домыслами. Так, один из них считал весьма вероятным, что Харлова «не наружно только (Пугачева провести было трудно) была с ним дружна, а почувствовала нечто другое, противоположное страху и отвращению, которые он должен был-бы ей внушить началом своего знакомства». Из ниоткуда вдруг родились утверждения, будто он «принимал в иных случаях ее советы», а пугачевские сподвижники «боялись смягчающего влияния молодой прекрасной женщины на их сурового предводителя», почему и поспешили от нее избавиться, воспользовавшись отсутствием Пугачева в лагере.

Другой автор предпочел поддержать мнение о прямой причастности Пугачева к расправе над Харловой. При этом без каких-либо оснований взял на себя смелость заявить, что «сообщники» Пугачева «расстреляли ее вместе с братом», но прежде «натешившись вдоволь». Казалось бы, в давно известную картину страстей внесено всего лишь одно небольшое уточнение, но бросающее совсем иной отсвет на моральный облик Пугачева и пугачевцев.

Чаще же всего в эпигонской литературе просто пересказывались пушкинские строки о событиях в Нижне-Озерной и Татищевой крепостях, хотя нравоучительные сентенции сочинений намеренно усиливались осуждающими эпитетами в адрес повстанческого руководителя: «кровожадный тиран», «кровавая оргия», «изверг и садист» и т. п.

В отличие от Пушкина, позднейшие критики Пугачева были знакомы с его показаниями, впервые опубликованными в 1858 г. Однако не захотели поддержать высказанную в них точку зрения, не сочли нужным принять в расчет ту оправдательную логику, которая не вписывалась в принятые ими истолкования эксцессов «бессмысленного» и «беспощадного» русского бунта. Созданный их стараниями обличительный нарратив о «вероломном злодее» насыщен исключительно негативными коннотациями. Но даже на таком отнюдь не комплиментарном фоне особняком смотрится эмоциональный порыв М.И. Цветаевой, под влиянием «пугачевских» страниц Пушкина упрекнувшей «императора казаков» в страхе перед сотоварищами и предательстве своей возлюбленной. «Пугачев здесь встает моральным трусом», – считала поэтесса, и далее проводила любопытную параллель между отношениями Харловой с «завожделевшим» ее триумфатором и легендарной love-story Стеньки Разина и персидской княжны. «Пугачев и Разин – какая разница! Над Разиным товарищи – смеются, Разина бабой – дразнят, задевая его мужскую атаманову гордость. Пугачеву товарищи – грозят, задевая в нем простой страх за жизнь <…> В разинском случае – беда, в пугачевском – низость. В разинском случае – слабость воина перед мнением, выливающаяся в удаль, в пугачевском – низкое цепляние за жизнь. К Разину у нас – за его Персияночку – жалость, к Пугачеву – за Харлову – содрогание и презрение. Нам в эту минуту жаль, что его четвертовали уже мертвым».

Мнения Цветаевой и других исследователей иллюстрируют практически единогласный обвинительный «приговор», казалось бы, не оставляющий Пугачеву шансов на возможность оправдаться. Пытаясь все же разобраться в непростой драматичной коллизии, рассмотрим предъявленные ему претензии, будто в эпизоде с Харловой он поступил не просто жестоко, но по-человечески подло, тем самым навечно запятнав свое имя печатью безнравственности.

«Пугачев и Савельич». Художник А.А. Пластов. 1949 г.