Промежуток

У нас не будет ни единого шанса вытащить Метафизика – у нас и так почти нет шанса, у нас какая-то микронная доля процента, но я не могу отказаться от этой задачи, хотя она вызывает во мне слишком сложный комплекс чувств. Любовь по сравнению с этим – слишком простая, ослепительноясная вещь. Но у нее есть побочное действие. Она подразумевает подключение к нескольким новым законам в этой реальности. Я пока распознал один: закон всемирного тяготения к абсурду. Именно поэтому спасение моего соперника сейчас – задача номер один для меня. Нет, не великого поэта, объявленного последним, а соперника, равного. Мне необходимо это совсем не ради поэзии, хотя я, наверное, не смог бы без нее жить.

И не ради Инги – хотя без нее я точно не смог бы жить. И даже не ради абстрактной чести (может быть, у меня ее и нет). Не ради кого-либо или чего-либо. А ибо абсурдно.

Инга бросила нас обоих, по разным причинам – но все-таки уравняв нас в правах, и это сблизило нас в том промежуточном пространстве, буферной зоне между чем-то совершённым – и чем-то совершенным, которое нам (и это ясно) едва ли будет дано.

В промежутке, полном жути, лишь немного разбавленной горьковатой нежностью.

Нет, сейчас мы не мастер и ученик, а просто двое мужчин, которые любят/ любили (и только сторонний наблюдатель может нужное подчеркнуть, а мы слишком внутри) одну и ту же несовершенную женщину (наше счастье и несчастье с ней было разным, и все же). А она отказалась от нас обоих. Может быть, просто сочла, что не выдерживает эту жизнь – с кем бы то ни было. То, что его она все-таки любила (любит), а меня – как это ни жестоко, нет (другое; нужное подчеркнуть), возможно, в нашей общей истории не имеет значения. Небо обрушивается и накрывает нас. С Ингой что-то не так, но ей я еще, может быть, сумею помочь; хуже другое: что-то не так с мирозданием, обломками которого все мы придавлены.

За те месяцы, когда я не видел ее, Инга изменилась. Не телесно, нет. Я увидел, что в ней исчезает идея ее самой. Инговость.

Это исчезновение для меня слишком больно, и порой, смягчая эту боль, я думаю о том, что, сопротивляясь и прячась от меня, она безотчетно защищает меня от отчаянья; защищает от разрушения мою память о себе-настоящей, максимальной. Если бы я мог, я бы стал донором для нее и сдавал эту «инговость», чтобы она восстановилась и жила как Инга-Инга – но тогда, раньше, я не догадался ее в себе накопить. Я тратил ее жадно, и сейчас она исчезает.

Даже если она превратится в точку, в пиксель, в бит, какой-то мельчайший носитель этой самой «инговости», я зажму ее в кулаке и буду с ней. Ради нее я сделаю все, что угодно. Поэтому сейчас я не на площади, а здесь, в заброшенной деревне. И я не кажусь себе трусом.

Почему же мне не удалось ее убедить во мне, когда еще все было мирно, когда мы могли спокойно уйти от всего сами, когда нас никто не гнал? В деревню и дальше – в лес, в изначальность и первобытность любви? Почему же всей моей силы, всей крепости и всего тепла ей не хватило, чтобы изменить сюжет, совершить метафорический скачок? Почему не хватило желания?

Черт, я забрел слишком далеко от дома и не заметил, как вошел в дождь. Сигарета намокла, пора возвращаться.

2. Инга

Дождь идет так шумно, что кажется саундтреком зыбкого фильма, в котором мы оказались случайно. Заглянули из любопытства и не успели покинуть съемочную площадку, хотя посторонних предупреждали. Мы хотели оставаться случайными прохожими, но оказались массовкой. А когда актеры, играющие главные роли, вышли, один за другим, нас вытолкнули вперед и схватили крупным планом.

Не останавливать же производство, в самом деле. И дождь все еще шумит.

Я убираюсь в доме. Жалость к мусору, сожаление об уже стертой пыли, нежность к серым дорожкам песка, оставленным сырыми ботинками, стыд перед мушиным трупом, боль от бабочкиного крыла на подоконнике, в углу. Слабость ко всем обрывкам, остаткам, да, симпатия к ржавым шляпкам гвоздей, солидарность с отскочившими планками. Все, что не нужно, пленяет меня. Хочется сказать ему о своей тайной страсти, присягнуть на верность, но ему не до меня. Оно слишком занято: утрачивается, пропадает.

Эта жизнь так остра, так прекрасна и так трудна. Как же вынести всю эту яркость, всю эту грубость, которую смягчает лишь шумовая водяная завеса? Я почти и не могу. Подумала: а если не выходить из дома, если ничего не знать и ни о чем не спрашивать, если ничего нового не будет происходить, кроме подавляемого страха, засыпаний-просыпаний, чистки зубов, приготовления минимальной пищи и ожидания чуда, тихого чтения, – может быть, острота восприятия снизится, нервы вернутся в мышцы, волосы-антенны улягутся и обнимут голову? Нет, нет.

Ни одно из чувств, ни одно из событий невозможно отключить. Всё, в чем я когда-либо была или о чем узнала, набегает сразу по всем «дорожкам». Сколько же их? Что за дикий нойз, накладывающийся на перепутанные обрывки мелодических структур? Битва между бесчисленными эхо. Всё – мир, всё – эфир.