Промежуток

Вот поэтому я слышу, как я утрачиваюсь. Мир нарастает, а я утрачиваюсь. Скоро он сомкнется в том месте, где было «я».

В своих возможностях понять вещи и события я окончательно усомнилась.

Вещи сейчас как бы сами по себе. Я с ними на «вы». Вроде бы они не враждебны, но всё укрепляют свои позиции. Они переигрывают меня. Говорить всё трудней, потому что надо говорить о них. И это очень странно. Речь и письмо всегда были для меня естественны, как кровообращение. Кровь пульсирует и бьется, ритм ей обеспечен. В ней нет ни вранья, ни ложного пафоса, ни попытки уклониться (я знаю, о чем говорю).

Но сейчас во мне все меньше крови, все меньше речи.

Может быть, я заболела потому, что ярко видела, как слова могут отрываться от всего и путешествовать отдельно от вещей (а мы – от своих Любовей, вообще жизней).

Я споткнулась. Я не решаюсь собраться и поверить в живое. Я боюсь провалиться в зазоры между словами, вещами; словами и вещами, утечь между собственными пальцами. Как часто, оглядываясь, я видела, что владельцев слов просто нет в месте этих слов! Как трудно поддерживать Дарта, как трудно входить в образ.

Слышите ли вы меня, вещи? Помните ли вы обо мне, люди? Как мне снова соединиться с центром себя, совпасть с человеческим обликом и встать в полный рост? Где ты? Где ты? Ты, в чьем присутствии речь всегда имела смысл? Если мы по-прежнему существуем, если мы «носители языка», что это значит сейчас, когда нам так просто и правдоподобно врут? Если реальность нас вытесняет, если другие охотятся на нас и убивают нас, можем ли мы расположиться и жить в языке? Существует ли он как среда – наподобие воздуха, воды, огня или почвы? Или сегодня мы лишь гонимые носильщики вещезаменителей? Гонимые и голимые? Иногда мне кажется, что мы давно уже не говорим, а просто катим какие-то тюки и пластиковые самолетные чемоданы на поржавелых тележках. Мы, мягкотелые невечные двигатели. Мы и сами хотели бы подняться в воздух, но из здания аэропорта нас не выпускают.

Где же ты, моя черная птица? Я должна быть с тобой. Я твое замусоленное перо (выпала и не знаю, как мне снова к тебе приникнуть). Где же ты, мое черное дерево?

Я твой листок. Оторванный ветром, лечу куда-то прочь и не знаю, как к тебе вернуться. Где ты, тот, кто никогда не говорил оторванных от точности слов? Можем ли мы что-то сдвинуть там, где реальность уже схватилась за нашими спинами? Скажи мне. Если ты только жив, во что я пытаюсь верить всеми жалкими силами. Если ты жив, дай мне знак. И я догадаюсь, как быть.

3. Занавеска

Меня раскачивает. Окно приоткрыто. Зеленая ветка туда-сюда, туда-сюда.

Когда листва разворачивается, я вижу сад, ликующий белым и голубым, розовым и золотым. Сквозняк подбрасывает меня и, легко ударив о мутное стекло, швыряет наружу, а там уже тепло. Солнце ликует, солнце бликует на глянцевых спинках небольших жуков, переползающих со стебля на стебель. Трава перекрещивается.

Она высока. В меня влетает бабочка. Оранжевокрылая, огненная. Хочу следить за ней, но она уже выпуталась и пропала в тени. Меня затягивает в комнату. Зябликово «твинь-твиринь-пинь». Сейчас оно глуше.

В комнате, деревянящейся облупленными углами мебели, ходит человек – тоненький, длинноволосый. Женщина (вчера я слышала голос: высокий, зябкий). Тоже, как ветка, как я – туда-сюда. Приближается. Трогает меня, слегка отодвигает (нежная бесцеремонность). Прикосновение слабое. Она перебрасывает узкое тело через подоконник, свешивается в сад. Зяблик: «фьи-фьи-фьи-тья-тья-твирьвирь-чуврр у» – спускается ниже. Женщина улыбается, гладит листву, прикладывает влажные ладони к лицу. Втягивается внутрь. Уходит. Я слышу звуки из соседнего помещения: жестяные и струйчатые.

Вот она вновь появляется с огромным тазом, наполовину заполненным водой. Тащит с трудом. Ставит на пол рядом с окном.

От воды идет пар. Женщина становится напротив окна. Задумчиво глядит сквозь меня. Что она видит? Запущенный сад, облака, растущие ввысь. Густые, выпуклые. Летящие медленно. Смотрящие на нас сверху: на деревья, собак, стрекоз и жуков, зябликов и ворон, дома и одуванчики, антенны и заборы, поля и перелески, на занавески, выбивающиеся из открытых окон… На людей – да, людей.

Они наконец появились здесь, в этой всеми забытой деревне. Люди смотрят на меня, теребят меня. Облака смотрят на все, что возникло само по себе – и на все, что было создано/разрушено людьми/животными/ птицами/муравьями… (интересно, что именно они видят?) И на метеорологическую станцию вдалеке. В лесу. Я знаю, там, за листвой, ее вышка. Женщина не видит ее. Она наклоняет голову и начинает стягивать с себя свитер.