Промежуток

а у нас нет будущего

глупо у нас нет прошлого

дико у нас нет будущего

ни у кого нет будущего

будущее фейк

Я молчал. Я сидел тихо и думал о ее словах. Мы летели так быстро, что огни фонарей сливались в сплошную горящую линию.

– Будущего у нас нет, это правда, – вдруг с силой произнес Дарт. – Но не об этом надо беспокоиться. А о том, как по-настоящему прожить настоящее. Надо броситься в него очертя голову. Мы, люди, как будто мнемся, рассчитываем что-то… мы как будто не полностью в нем. Не то, что вы, птицы.

А ведь больше у нас ничего и нет.

Решимость

1. Дарт

Со свистом мы пролетели маленький пригород и въехали на окраину гигантского полиса.

Это город наших стремлений, драм, любовей, разрывов, смертей. Здесь жили и умерли мои родители. Здесь были и сплыли мои товарищи. Здесь, в дурацкой тюрьме, сидит тот, кто понимает все о наших занятиях и невозможности наших надежд. Тот, кого все мы называли Метафизиком, великий поэт.

Он увел у меня Ингу. И даже сейчас, сидя в тюрьме, он, он владеет ее сознанием – не я.

Ну и что. Это моя жизнь. Это мой город, и я привык к его остроте, к его осколкам, к его углам. Я люблю его – и это значит, что люблю слишком многое. Я внимателен к своему городу. И мне это широко, мне больно, мне очень остро. И – выносимо. Я могу вынести всю остроту творящегося в этом городе, потому что слишком, слишком жив. У меня столько сил, столько ярости, столько любви и решимости! Нет, не понимания. Не ума.

Но сейчас мне кажется, что, если понадобится, я пойму и угадаю всё.

Я не знаю, что нас ждет. Но чувствую в себе какую-то сжатую пружину с упрямой стрелкой. Еще немного – и я превращусь в вектор. Я готов действовать. Мое тело пронизывают токи действия. Я с трудом сдерживаю нетерпение – напор пружины. Мне нужно снизить скорость.

Голубь тих. Мне кажется, он задремал.

Я выравниваю дыхание. Мы сворачиваем с шоссе в тесный переулок. Здесь, в этом микрорайончике, скрыт многоэтажками двор моего детства – с маленькой хоккейной площадкой, со старыми качелями и поржавелой горкой, которую иногда подкрашивают. Я нечасто приезжаю сюда. Мы с братом переехали в другой район еще при жизни родителей. В нашем панельном доме поселились какие-то братки. Но в соседнем до сих пор со своей старенькой мамой живет Макс, в двухкомнатной квартире с захламленным балконом, на котором еще можно узнать обломки наших лыж. Я знаю Макса с наших двух или трех.

Мы ходили в один детский сад, территория которого начиналась тут же, за сетчатым забором. Помню, летом за верандой росла земляника, а осенью воспитатели заставляли нас собирать на участках грибы. Они сами сортировали их: что-то налево (себе, в ведро), что-то направо (в мусорный контейнер – ведь мы не смогли бы отличить бледной поганки от сыроежки). Нас с Максом все это мало интересовало. Шестилетние, мы работали машинально. У нас был свой особый мир. Нас беспокоила судьба инопланетных существ. Мы разговаривали о галактиках и звездах. Иногда мы даже пытались рассуждать о Бермудском треугольнике или судьбе Атлантиды (после того, как отец научил Макса плавать, эта тема у нас и всплыла). Потом его отец ушел на рыбалку и не вернулся. Может быть, думал я тогда, он просто стал сазаном – существом совершенной и обтекаемой формы. Он и был для меня сазаном – обтекаемым, молчаливым, задумчивым, загадочным, прохладным. Фамилия Макса была Сазонов, я не забыл.

Вот и двор, освещаемый одиноким фонарем. Человекомобиль удалось припарковать у подъезда. Код срабатывает, темнота и сырость подъезда поглощает нас.

Я стучу в дверь нашим секретным детским стуком. Не сразу – но возникает шарканье. Сухонькая Наталья Ивановна не удивляется голубю в моих руках. Радость вспыхивает в ее выплаканных глазах, но на лестничной клетке она ничего не говорит – просто отступает вглубь прихожей. Обнимает уже там, тихо спрашивает, как брат. Ни откуда я, ни – куда. У нас это не принято. Сразу идет за раскладушкой. Матушка Макса – золото. Она все понимает. Я ее люблю.

Выходит Макс. Он работал, не спал. Стол в его комнате завален бумагой, испещренной мелким почерком. Никто не мог бы предположить, что промышленный альпинист штудирует словари и углубляется в поэтический перевод. Сегодня! Когда поэзия вне закона, и большинство вообще отрезано от зарубежной литературы.

Макс общается со смелыми людьми. Они добывают ему книжки англоязычных поэтов, работающих сегодня. Это фантастика. Это абсолютно запрещенный бизнес. Как все это удается, одному космосу известно. Переводы хороши. Но Макс недоверчив. Читает их только два-три человека. Один из них – Наталья Ивановна (когда-то она преподавала в школе английский). Второй – я. Макс занимается по ночам, а утром переодевается в рабочий комбинезон и отправляется развешивать постеры на своем подъемнике.

Матушка Макса зовет нас ужинать. Голубю она понравилась. Он почти мурлычет, сев к ней на плечо, и она семенит на кухню вместе со всадником и насыпает ему в блюдечко добрую горсть пшена.