Промысловые были

Уехал в избушку, а там на рации Лавр: оказывается, поросенок, поперся, несмотря на запрет, и врюхался по щиток. Ночевал у костра чуть не в потеху – «смолевый пень запалил такой пеклый!» Выудил снегоход непонятно как, снял двигатель, упер к «пеклому пню», вылил воду, промыл бензином, воткнул на место и вернулся, излучая героизм на полрайона. А еще и находчивость: в редуктор залил подсолнечного масла! К тому же у двигателя болт крепления отрываться начал, и Лавря случившееся умудрился в свою пользу повернуть: дескать, неисправность предупредил! Отец до поры ничего и не сказал Лавру, только слышал, как старшие его копали. «Слышь, хозяйственный-смекалистый, масло-то смотри потом слей в бутылек, а то оленины не на чем пожарить будет, а тут заначка!» – «А ты какое лил: обычное или очищенное? А то тут один очищенного налил – и копец редуктору!» А Пимен крикнул: «Лавря, ты их не слушай! Шуччего жира натопи и долей туда!» А «Болошимо́» прорезался будто прищемленным тембром: «Ково шуччего?! Медвежьего набей – та́к взревет, что держись!»

К вечеру синий дым из трубы избушки упруго заломило на юго-восток, и стало неумолимо колеть все то отошедшее, слабое, что прежде так раскисло, обессилело и расклеилось. А потом и дорога началась, и встреча в избушке со всеми сыновьями, перед дорогой на Ядромо́.

Конечно, не у одного Ивана замирало сердце пред этой дорогой – до того хотелось новые места открыть и освоить. Чуть отравляло, что в них пошарились сейсмики, но мысль была подспудной и неосознанно-староверской – что все меньше мест, куда не добрался мир. Общего настроя она не портила, тем более сыновья и не глядели так глу́боко, а профилям только радовались: «От так прямики́!»

На сборной избушке обсуждали Лаврин фортель с утоплением «бурана» – до сих пор непонятно было, как он его вытащил, и, скорее всего, берег секрет на рассказ. Иван понимал, что парень на самом изломе, переходе от мальчишки в мужичка. Сын действительно матерел, немного даже заигрывался, на́ зуб пробуя близких, и ершел, если с ним говорили «приказательным голосом». Отец дивился, насколько разные люди растут с одного корня, и бабкины слова вспоминал: «Один кедер – сук от земли идет, а другой нелазовый, как свечка».

Лавря сидел на нарах рядом с отцом. Отец начал выговор:

– Ты ково, торопыга, сорвался?! Из-за тебя в воде по уши насиделся.

Тимоха поддержал воспитательно:

– Да ты, тять, еще выудить умудрился как-то! Со спиной своей да грыжей…

Отец отвечал специально немного показно, пренебрежительно:

– Да как-как?! Сучок под газ сунул и за лыжи выудил. Подумашь, премудрость… – И снова завел сурово: – А тебе, Лавря, ру́сским языком сказано было: «Сиди не дерьгайся, подстынет – и поедем». Ково лететь-то, я не понимаю. Головой-то на́а думать. Господь Бог все устроил, чтобы у тебя выбор был. Можно вон… – говорил Иван возмущенно, – в малу воду по речке подыматься и лодку унахратить, груз потопить и грыжу надуть, а можно… – И он продолжил спокойно: – Воды дождаться и доехать поплевывая.

Образ был доходчивым: Иван действительно ездил, поплевывая скорлупки от орехов.

– А если не будет? Воды этой?! – отбивался в азарте Лавр, после разлуки вдруг крупный, раздавшийся. «Скулы – капля в мать», выпуклые, будто блестящие, масляные, а борода еще слабая, прозрачная по сравнению с плотным светло-русым горшком волос. И стык между горшком и бородой, как подклеенный.

– Будет, – с силой говорил Иван. – Или еще что-нибудь будет.

– А че будет-то? – не унимался Лавря.

Тима тихо и строго сказал:

– Ково споришь-то?

– Не спорь, а опыту набирайся, – раздраженно давил Иван. – А если у само́го тяму нет, дак слушай старших тогда! Говорил, не ездить?

– Да ладно, тятя! Ты смотри – бывалый, а тоже технику утопил! А как тебя послушашь, дак не должен был врюхаться вовсе.

Ивана возмутило это краснопевное «врюхаться вовсе».

– Что-о?

– Да то, что тебе берегчись наа по годам-то, а ты рискуешь! Тем более у тебя еще и Петька теперь.

– Да он тебя ради поехал-то! – не выдержал Тимоха.

– А если б утоп бы – тогда че? Ты об этом подумал? – вторил Степа.

– Да как утоп-то? – не умещалось в голове у Лаври, настолько он был молод и силен. – Ну купнулся, подумашь: не сахарный, не размок… Главно, живой.

– Седни живой, а завтра… – Иван аж рукой махнул, его возмущала невозмутимость, с какой Лавря отвечал, выраженьица, не по годам схваченные: – В пень головой. Да потому что на авось все! – снова раздражился Иван. – А это, знашь… – И он отвернулся. – Как дед Ерон говорил: кто авосничат, тот и постничат…

Иван помолчал и спросил строго:

– «Буран» как достал?

– Бать, а ты пилу брал с собой? – вместо ответа вдруг спросил Лавр.

– Что б тоже доставать потом? – презрительно рыкнул Иван и отрезал: – Не. Мне топора хватат.

– А я взял, тять, в мешок, правда, резиновый засунул. Потом, когда врюхался-то, на гору поднялся, кедрину свалил…