Промысловые были

По всей длине реки шли или крутые берега с тальниками, или скалы и каменные гряды. В ямках мокро зеленел снег. Вокруг небольших камней выпуклым кольцом играло течение. Большие стояли в скорлупных развалах – когда вода падала, они вылезали, ломая лед. По прямой не разлетишься, одни зигзаги. Да и берег бахромчатый, мысок на мыске. Несколько раз Иван садился – то проваливал в берегу́, то в наледи вяз – под снегом водищи в колено. Через ручей стелил переправу, и до обеда проехал километров шесть. Ноги подмокли – бродни есть бродни, «голяшки-то тряпочны». Упрел ворочать снегоход, вычищать снежную кашу из ходовки, машина разлапистая, как лягуха, пять раз крутанул – и язык на плече. Кусок с ровным берегом проскочил секундно, но потом снова пошла изрезанка, потекли ручья с промоинами под устья́ми. Один пришлось переезжать по берегу, по оттаявшим черным камням – и вспомнилось почему-то, как тоскливо-тало в городах над теплыми трубами.

Началось сужение, берега выперли особенно вертикально – и еще сильней забило течение в речные щели и ослабился лед на кромке. Скалу от реки отделяла длинная продольная коса. Она возвышалась белым уступом, Иван попытался на нее заскочить, но сел, провалив лед гусянкой и уже стоя на косе лыжами.

Иван натолкал палок. Эх, вдвоем бы да с Лаврей… Но «вдвоем и дурак управится» – и он выломал небольшую тальниковую веточку – сучочек в две спички. Засунул под рычажок газульки, прищемил там, а сам ухватил за лыжи и потащил. Вышло, будто невидимый кто-то на газ давит и убран главнейший тормоз – прилипающие лыжи. В несколько приемов выпер он технику на сухое.

Иван был еле живой, и грыжа старая болела, и спина, но главное – силы ушли. Чего стоит каждое раскачивание, толкание, переворот снегохода… Ясно было, что надо «вороча́ться». Он достал небольшой термос и долго пил чай, запаренный с клюквой.

«Ну что, назад так назад» – и он убрал пустой термос обратно под сиденье к ключам. Проехав по косе, Иван соскочил на лед, ну взял чуть косо («расслабился, телепень!») и снова провалил снегоход в заберегу. Лыжи и задравшийся передок стояли на льду, а зад ушел полностью, с фонарем. В багажнике под сиденьем плавал термос и оловянно глядели ключи сквозь воду. «Смотри, как разделилися, а вроде вместе лежали», – проплыло в голове. Снегоход он засадил окончательно.

Где-то за облаками задумчиво гудел турбовинтовой самолет, видимо такой же Ан‐24, на котором он подлетал к Байкалу. Отдышавшись, скинув мокрую горячую шапку, попробовал еще раз вытащить снегоход сучочком. Тащил из последних сил, до задыхания, дроби в груди. Ни в какую. Только горел ремень и выхлоп пробулькивал через воду. Заглушил и, едва сел, отходя от схватки – медленно вступил, навалился тот же задумчивый эховый гул самолета – уже на излете… Волнами доходил, будто огромное сверло ворочалось, укладывалось в невидимое ложе.

Уже темнялось, и ноги были взрызг, особенно правая. И вроде всего-то минус два, а противно. Иван подобрал шапку, и, выстывшая, она мокро оклеила голову. Он завел снегоход, открыл капот, угне́здился кое-как на двигатель, разулся и стал зверино греть-сушить ноги под теплым воздухом из-под вентилятора. Мешался натянувшийся тросик от капота – когда его задевал, тот гудел струнно.

Разувался долго: сначала размокшие, распухшие, как из сала нарезанные, сыромятные вязочки. Потом матерчатая голяшка с калошей, войлочный вкладыш-пакулек, взрызг мокрый и навозно отдающий овчиной. «Не моют, видать, шерсть», – подумалось, и представился бараний огузок с катышками навоза. Портянка. Вязаный носок. Простой синий носок. Голая белая нога в чернильных разводах.

Бесформенный пласт пакулька Иван выжал коричневой жижей, отжал портянки, положил на глушитель, и они запарили. Голо сиделось, пронзаемо – речная даль, ощупливый ветерок. Тарахтел на малых движок, гнал из ребристой бочины тепло на белесые ноги.

Не согрелся и не высушился, а обулся в сырое и попытался еще раз выгнать снегоход. Как, нацедив сил, пробуют уже отупело, в надежде, что и в остальном: в технике, в береге, во льду – тоже накопилось что-то спасительное. Не накопилось.