Промысловые были

Кто от позора уходил, кто – от обиды. И всегда ночью или под утро – в самое одиночество. И это от людей через стену. А тут – одиночество на одиночество. А как боялся, что прах звери съедят! Еще и не помещался, а втиснулся… Господи, да если б его мать увидела и вспомнила, какой он маленький был, молоко сосал… Какая была головенка шелковая, а какая теперь… оскаленная. Да… Хорошо Лавря хоть спит, бедный, весь форс растерял.

Да. Ослаб человек. Такое навалилось, что не дай Господи. Но ведь и выход-то на ладони: раз навалилось, то и отвалилось бы. Маленько бы продержался, и если бы рядом кто живой оказался, то и обошлось бы! Иван точно знал: обошлось! И мелькнуло в голове: «От кому лет-то не хватило – не дождался нас!», а потом как ожгло: «А может, я не успел?»

Ивану стало легче, когда представил, как добирается до избушки в те минуты, когда человек на ла́баз собрался. Но и тут пошли развилины. Хорошо, если спасибо скажет… И вспомнился случай, рассказанный костоправом, который Ивану «ставил хребет». Костоправ этот разминал человека, пять лет лежавшего после удара. Был он «впласт закоревший», и костоправ мял-мял его, растягивал, разворачивал, как «запеклое бересто», да так больно и трудно, что больной не взвидел разминщика, как лютого недруга. Но тот каким-то образом поднял недвижного с лежанки и вот: чудо-дело, стоит колодина на ногах! Костоправ ему руку согнутую потянул, тот взъярился, и в порыве ударил мучителя так, что тот повалился. И, пораженный вернувшимся сокодвижением, рухнул и стал костоправу ступни целовать.

Ну уж тут как получится, главное, успеть. И Иван представлял свой подъезд и подход к зимовьюшке по-разному: то на снегоходе подруливает, то на лодке: в речке-притоке вдруг вода небывалая… А то на лыжах подходит к избушке. Идет себе идет и не дойдет никак, началась тут прогалызина большая, и вдруг тайга расступилась, постройки какие-то замаячали, и оказывается, уже не избушка приближается, а старая промхозная контора, к которой он идет с каким-то мужичком. На плечах у каждого по мешку. И снег метет, сухонький такой, предрождественский. И облака легонькие, задиристые… А идут они сдавать пушнину. Мужичок лицо все отворачивает, прячет и сам какой-то вымотанный, заунывный. «Ты че такой смурый?» – «Да вот – до плана семь штук не добрал, теперь из промхоза попрут и участка лишат. А мне без тайги погибель». – «Да, не дело. Понимаю. А план-то какой?» – «Шестьдесят соболей. А у меня полста три». – «Вон че. А у меня шестьдесят семь. Но раз такая история – на тебе семь соболей!» Иван развязывает мешок, и тот свой развязывает. У Ивана соболя вычесаные, пышные, лоснящиеся, а у мужичка до того слежалые, грустные, что неловко Ивану за свою пушнину. Берет он семь соболей, протягивает. А тот говорит: «Только теперь за пушнину деньги именны́е дают». – «Это как?!» – «А так. Есть именные соболиные лицензии, ну, для контролю за добычей и упорядочения сбыту. Но, сам знашь, охотнички, народ мухлявый, и теперь за соболей дают деньги пофамильные – вот это Ивановы, а это Пименовы. Чтоб на чужие соболя никово не взять было – только на своя. Ну ты понял». – «Понял, че не понять. Но ты все равно бери, не оскудею, поди, на семь хвостов-то».

И мужичок забирает соболей, завязывает мешок и идет в контору. А Иван стоит и думает: «Ведь как выходит: у ево полста три, а у меня шестьдесят семь, разница четырнадцать штук. Я ему семь ондал – и мы сравнялися. Отбавка небольшая, а разрыв вон как надвоился! Как это?» И тут вдруг голос раздается: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет. Как это? Тять… А тять?»

– Тя-ать! – повторил Лавр, откладывая Писание и светя на отца льдисто-пронзительным налобным фонарем.

– Ково тебе? – очнулся Иван, с трудом приход в себя, морщась и закрываясь от яркого света. – Да убери ты – ослепил!

Лавря выключил фонарь и в глазах Ивана долго мерк зеленеющий след, да ворочалось свежевырезанное на бревне над Лаврей: «Л Б 2003». Потом стало совсем темно, лишь в поддувале дрожал рыжий огонек и отсвечивал на Степином спальнике. Тихо стояло.

– Тять!

– А! – отрывисто отозвался Иван.

– А он почему повешался?

– Почему… – Иван заскрипел нарами. – Мало че быват. Спи давай. Завтра путики искать пойдете.

– А ноги-то? Ноги-то касалися… Сам говоришь… Упором-то… касалися. Как он так… удавился-то? Может, помогли?

– Помогли, ясно море! Дед наш, знашь, как говорил? Про самоубивцев… Что когда такое дело – дьявол тут как тут. На подхвате. – отрывисто говорил Иван. – Так поможет, что никакой упор не спасет. Те и «помогли…». Спи давай. Завтра пойдете, очепа́ будете делать – лысьте сразу. Чтоб не гнили.

– Тяять… – снова занудил-задомогался Лавр.

«От ить домогной!»

– Ну че тебе?

– А пошто мы-то не знали?

– Да кто щас че знат! Тут этих экспедишников шарилось…

– Дак а че не хватился никто?

Вдруг неожиданно бодро вступил Тимоха, тоже не спавший:

– А ты, Лавра, его бы и спросил! А то че-то быстровато убрался.

– Да прыгнул-то красиво. Ему в десант наа! – хохотнув, добавил Степа. – Промысловик-десантник!