Промысловые были

Он въехал в Боево, засаженное огромными тополями, глядевшимися особенно голо. Слева в ветреной дымке тянулись домишки, справа монастырь стоял ощетиненным бастионом. По заводскому-железному-корабельному трапу взлетел как по авралу. Комнату в гостинице так и держали за ними, словно она ничего не знала. Хотя казалось, «после всего» ее до́лжно было аннулировать беспощадно.

Вошел без стука. Лена лежала с открытыми глазами, с открытым молитвословом на груди. Он прошел и сел на стул.

Оба молчали. Первая не выдержала Лена, поднялась, отпила воды из стакана, спросила тихо, выцветше:

– Ну и что мы будем делать?

– С чем? – деревянно ответил Баскаков.

– С нашими… изуродованными отношениями?

Баскаков очень быстро поднялся, подошел, обнял. Лена уткнулась в шею. Почувствовал теплые глаза, как пошевелились, защекотали веки, потом мокро и облегченно замерли. Начала содрогаться, дышать со спазмом.

– Ну все, все. Живая, главное.

Она подняла лицо, мокрые глаза, как-то длинно натянула верхнюю губу на верхние зубы. Помолчала. Потом сказала:

– Крыло сильно? – И снова уткнулась и всхлипнула.

– У машины или у… отношений?

– У-ве-во… – снова сотряслась Лена.

– Ну ладно, ладно… Выправим. Сильно испугалась?

Он чувствовал ее кивающую голову. Видел хвостик, перетянутый пояском. Он снял прихваточку и освободил-рассыпал волосы. «М-м!» – возмущенно дернулась всем телом она, но когда он грабельно пропустил волосы меж пальцев и лапищу прижал к теплой ее голове, будто что-то долепляя, расслабленно прижалась. И снова, затрясясь, уткнулась Баскакову в шею, но уже успокоенно. Потом подняла лицо, дыша тяжело, еще вздрагивая, и чуть улыбнулась. Между губ попал волос, отвела его длинным тягучим движением. Легла. Сказала медленно, по-больному:

– Ты телефон выключил, чтоб проучить меня?

– Чтоб проучить Нинку… Лен, я расколошматил его. Когда ты уехала. Она глупость сказала… А ты мне звонила?

Она закивала. Потом сказала очень задумчиво:

– Я почему-то думала, что ты приедешь. Я сегодня исповедовалась и причастилась. Иначе… я не знаю… чтоб… было.

– Испугалась, когда потащило?

– Погибнуть испугалась. Дико, когда тебя волокет… Как будто она взбесилась, и ничего сделать не могу, какая-то силища тащит… И страшнее всего было, что я знала, что гололед. И меня вокруг пальца обвели, понимаешь. Ехала, конечно, настроение… состояние жуткое, но все равно тепло, музыка играет. И одна секунда! Одна…

– Там же знак.

– Это все знак… Знак я… вроде видела… боковым зрением. А потом стала вспоминать – видела… или не видела. И запуталась… Там… пологий знак. И я, как в поворот стала входить, прямо телом почувствовала, что все. И как будто эта бровка снежная меня подрезает. А за ней же бордюр этот. Дальше само все…

– И ты еще газ бросила.

– Наверно, бросила. Не помню…

– И еще поразило, как все мягко потом. Вдоль остановки. Будто я в пластмассовой коробке. А потом лежу. Музыка играет. А я уже думаю, во сколько ремонт обойдется… Такие ребята новосибирские хорошие. А я еще сильнее на тебя рассердилась. Что тебя нет рядом. Разбилась бы – знал бы!

– А почему ты Косте не позвонила?

– Не знаю… Ты знаешь, мне было так плохо, так ужасно, ты не представляешь, и как ты на меня пер, глаза в разные стороны… и требовал… А я не могу сдержаться и понимаю, что люди, а не могу, и эта авария… Мне надо было одно только – дожить до исповеди. Все. Я не спала ночь. Может, теперь посплю.

Она помолчала.

– Что отец Лев сказал?

– Давай потом как-нибудь… Сил нет. Главное, что он… посмотрел… так… – Она снова закусила губку и отвернулась. – А что ты старый телефон не взял?

– Да вообще не хочу видеть их. После Нинки.

– Ой господи, – покачала головой. – Я когда посмотрела на крыло, знаешь, что подумала? Вот она, посудомоечная машинка.

– Да ладно, купим тебе машинку.

– Я не понимаю почему?! – Она вся наполнилась этим «почему». Тревожным, требовательным, пружинным. Даже до некрасивости в лице. До складочек на лбу вертикальных. – Почему так получилось? Ведь есть причина. Есть. Не может не быть.

– Почему улетела или почему приземлилась?

– Почему все. И подбросили, и встречку перекрыли, и поймали еще… И этот пятачок снежный – как ладошка. Понимаешь? И я подумала, что… – Она прямо задрожала. – Что в следующий раз – ладошки не будет. А главное – пока мы не поймем, за что это… Понимаешь? Нам даже дергаться никуда нельзя… Никуда… Я боюсь.

– Ну ладно, ладно…

– Погоди. – Она скинула его руку. – Вспоминай, где мы накосячили? И… – Она пристально посмотрела. – Почему мы поссорились? Я как услышала, как вы с песнями идете, меня затрясло. Ну как же так, завтра ехать… Гусь! Это он так к причастию готовится… К Рождеству…

– А ты не представляешь, как они вывалили с этим подносом! И Добрынечка забасил… прямо голосом героев Лескова или Гусева-Оренбургского… меня пробрало аж – насколько ничего никуда не девается! И душа запела, полетела, потянулась… эх, а ты ее… срезала… Но только это не то… Что-то раньше!