Промысловые были

– А я рассвирепела от статей этих липовых, которые ты зачитывал! Говорит, что времени нет, а сам про себя статьи калякает. Как не стыдно! Еще и нахваливает себя!

– Да это не мои статьи!

– Да как не твои?

– Да так. Про куничку моя, а то письмо библиотекарша написала, я покажу тебе, если не веришь. И про «Фарт» тоже, это Броня Струкачев. На сверку прислал. А про куницу, я чтоб тебя развеселить, написал – я же знал, что ты расстроишься из-за премии.

– Так ты знал?

– Про премию-то? Да конечно знал.

– А ты огорчился?

– Я возмутился. Но не из-за себя. Ну как так: я им русскую норму даю, а они ее отвергают! Че, сдурели?! – Баскаков заговорил с криминальной интонацией: – Не понял. Але. Вы где? Ничо не попутали?

– Ну ладно, ладно…

– Да не-е… ну, правда. Время действия – наши дни. Написано – комар носа не подточит. Духовность – есть, народность – есть! Герои живые! Действие в сердце России! Че надо?! Ммм… И тут эти пэтээсы еще. – Он помолчал и театрально провозгласил: – И ты лежишь.

– Я готовилась к исповеди… Все дни…

– Слушай, мне надо с отцом Львом повидаться. Насчет как раз исповеди и причастия.

– А я посплю.

Он вышел на улицу, где извечные горожанки-трудницы перекатывали огромные тополевые чурки… При всей знакомости картины она казалась блеклой, потому что перед глазами стоял яркий, будто резаком врезанный, оригинал. Такая же погода. Ветер с мороза закручивает меж монастырскими высокими стенами гостиницей. Хрупкая трудница в красной куртке с капюшоном склоняется к чурке. Длинная черная юбка, узко обхватывающая ноги, фигура, изгибающаяся неловко и тонко в коленях, нетвердо ступающие сапожки. Оливково-зеленая, бугристая чурка, с сучком в глазке бугра. За сучок липко цепляется черная полушерстяная юбка. «Миленькая, вы ж надорветесь. Давайте я…»

Трудница быстро оборачивается: «Не надо, это мое. А если хотите помочь – помолитесь…» «За рабу Божию?..» – «…Елену», – негромко говорит трудница, глядя серыми глазами в розоватых веках, будто надутых ветром, и улыбается вдруг беспомощно и ясно. Застеснявшись неожиданной своей улыбки, поправляет лицо, и над верхней губкой горизонтальная рисочка белеет от мороза.

У Баскакова аж глаза зачесались. Подумал о том, с какой ученической старательностью, честностью Лена готовилась, как выписывала грехи, как переживала, боялась упустить. Послушно и кропотливо выполняла всю дорогу к исповеди, каждый ее изгиб. Плыла, повторяла все излучины. Исполняла слово. Как школьница. Но это не ученическая старательность – а единственно отношение. У него все взросло, где-то подсокращал, что-то считал условностью, где-то стеснялся отца Льва, как знакомого, распределял по важности – это первее, то напослед можно. Хотя тоже все вроде выписывал. Но по-настоящему озаботился только вечером перед покупкой машины, когда в голове все перенапряжено было беспокойством, опасением не выполнить завтрашний список дел. И исповедь не то что в одном ряду с ними стояла, но все равно – дела поддавливали.

И выходило, Лена исполняла слово «исповедь» и выполняла. А он будто редактировал. Ловил себя на попытках порисоваться перед батюшкой, пониманием, своим служением идеалам. Чтоб батюшка сделал скидку, попротежировал… И хотя застукав себя за этими поползновениями, моментально осаживал – выходило, что слово «исповедь» они с Леной проживали по-разному.

Для нее каждое слово имеет единственный смысл, не делится на дальнее-ближнее – вплотную стоит, впритирку, не качнешь, не подсунешь лишнего. Оно ее полностью простреливает, как током наполняет, и она сама этим словом становится… Поэтому и лежит как больная.

Отца Льва в монастыре не было, Баскаков сходил к нему домой. Когда вернулся, Лена не спала, сидела тревожно на койке.

– Что случилось?

– Как ты думаешь, сны кто-то сочиняет?

– Как? – не понял Баскаков.

– Ну или я сочиняю, или во мне… кто-то? А если кто-то – то что он во мне делает?

– Лен, что случилось?

– Да мне сон дикий приснился. Аж проснулась.

– Ну расскажи, ну что такое? – Он сел, обнял.

Она сняла его руку:

– Тяжеленная… Погоди, сядь вон напротив. Или чаю мне сделай.

Баскаков принес кипятку.

– Ну, рассказывай.

– Мне приснилась, будто я улетела, все как по правде, а потом мы с тобой будто сидим, как тем утром… и спорим. А на что спорим… Страшно сказать. Я от этого и проснулась…

– Лен, ну надо сказать.

– Спорим, вернее, продолжаем будто спорить на эту… машинку для посуды. Что мне эта машинка нужна прямо позарез. А спорим вот на что…

– Ты сказала на машинку.

– Нет. Ну да. Машинка – это выигрыш. А спорим…

– Ну!

– На… твои грехи.

– Как? Ничего себе искушение…

– Как-как?! Вот как ты должен был доказать тот весь список. Про пользу премий… Так же… – Она заплакала. – Не могу. Так же будто… будто… есть список, а там – те грехи, которые ты исповедовал тогда в Тузлуках… И мы на них спорим…

– Да как?