Промысловые были

– Ой, ну перестаньте вы… Ну не надо… Ну что вы! – наморщился невозможно Леонид, замахал руками, стыдясь и будто стрясая с себя вопрос.

– Леонид, я не у вас спрашиваю, – твердо сказала Наташа.

– Ну… – торжествующе и требовательно сказал отец Лев, будто что-то очень важное, им затеянное, достигло наконец заключительной фазы.

– Литература… – медленно повторил Баскаков. – Я не знаю… И знаю. В этом слове для меня есть что-то неловкое… Почему? Потому что существует как минимум три правды. Правда литературы. Правда жизни. И просто правда. Правда литературы и правда жизни – они как два провода, и им пересекаться нельзя. Хотя бывает, литературная правда ослабнет и спикирует к жизненной. И тут замыкание! Пробой поля! Искра́ какой-то единой, единственной правды. И она будто окно прожжет и что-то смертельно-личное – станет вдруг образом. – Баскаков замолчал, потом продолжил: – Вы знаете, наверное, нельзя пронзительней написать о России, чем Бунин и Шмелев писали из своей эмиграции… Знаете, что такое под «жвак?» Кто во флоте служил?

– Я служил! На Тихоокеанском, – сказал отец Владимир. – Жвако-галс.

– Истинная правда, батюшка! Это последний, или первый – откуда смотреть – кусок цепи, заделанный на палубе. Под жвак – это когда якорная цепь вытравлена полностью. До жвако-галса. Еще говорят – заправиться под жвак – тоже полностью. Так вот, при всей длине э-э-э… бунинской якорной цепи, нет страшней эмиграции, чем та, в которой я находился, когда не знал этой… искровой правды. Вот отец… – Баскаков повернулся к отцу Владимиру…

– Владимир, – быстро подсказал отец Лев.

– …Отец Владимир рассказал давеча… Когда они встретились глазами, спустя жизнь… Понимаете? Я будто там стою! Это… До мурашек. Спасибо вам… Оно открывается, когда пишешь… об этой земле, вот прямо… стоя на ней! Как сейчас в этом монастыре. Ничего не надо ждать. Искать специально. Высасывать из пальца. Такое счастье… Это не литература. Это… Я не могу объяснить! Это ощущение, которого у меня раньше не было. Это ощущение – когда якорь под тобой. А литература – все остальное!

– Шикардос, – прошептал Леонид и, привстав, пожал Баскакову руку и, кивнув, прижмурил глаза.

На Наташином лице вдруг появилась улыбка, и Баскаков приготовился к продолжению экзамена:

– Вот вы писатель… Я просмотрела книгу. Там все больше про мужчин написано. У вас есть женщина? Я не имею в виду… бабушек. А вот женщина такая, вот… как я… – Она посмотрела на Лену. – Как мы? Вы можете сказать, какими нам быть?

– Вы знаете… Раз уж такой разговор… Это все очень важно… Да. У меня есть женщина… И она только что попала в аварию…

– А-а… – ахнула Наташа.

– И когда я приехал, она была здесь… Вы спросили, кто женщина. Она хранительница… А мужчина – защитник. Так и пойдем. Как шли.

Из трапезной гулко доносился шум. Зашел монах:

– Отец Лев, сейчас в трапезной монахам шоколад выдавали, всем не хватило. Что, еще взять?

– Возьмите.

Он вышел. Через некоторое время раздалась «Многая лета». Наташа вдруг неумолимо начала расцветать несуразной своей улыбкой:

– А разве… у кого-то день рождения сегодня?

– Да, – с торжествующей улыбкой ответил отец Лев.

– У кого?

– У Иисуса Христа.

Таежный дневник (Фрагменты)

1992

9 окт. Вчера выехал с Молчановского в полдесятого, долго грел мотор факелом, чистил ото льда карбюратор. Тут, как назло, убежал Алтус и я был вне себя, потому что несло шугу, как говорится, «мятиком» по всей Бахте и впереди была полная неизвестность – какая вода в Тынепе и как подымать на этой лодке шиверу в устье.

Я пристал повыше, залез в гору и нашел Алтуса с Пулей, лающих на белку. Потный и злой, я вернулся с ними к лодке и поехал к Тынепу, причем поминутно глох мотор, и я все собирался пристать и почистить его, но, в очередной раз заведя, надеялся, что больше он не заглохнет, и ехал дальше. Когда мотор глохнет в шуге, ты как бы не замечаешь, что тебя мчит течением назад, лишь в небольших водяных окнах меж зеленых льдин видно дно с мелькающими рыжими камнями. Погода была ясная, голубое небо и северный ветер, дующий в лицо.

Алтуса я посадил в лодку, чтоб больше не убегал, а Пулю пустил по берегу. Сначала она бежала, а потом вдруг я потерял ее из виду и навсегда, потому что уже не было времени ее искать.

Я подъехал к Тынепу. Шивера́ кипит и впечатляет своей мощью, но воды мало. Я оставил на берегу большую часть груза и поднял шиверу, причем мотор опять заглох, правда, в неопасном месте возле берега. Тут я от души почистил карбюратор и мотор больше не глох.

В полчетвертого поехал вверх, и эти мелкие места до порога дали прикурить. Два или три раза пришлось тащить лодку. Потом я поднял порог и поехал уже веселее, вспоминая слова Толяна, что после порога «уже дома будешь». Правда, было все равно очень мелко, и я то и дело хрустел по дну «защитой». Было холодно, на прямом плесе дул встречный ветер, и я так закоченел, что стало ломить спину. При этом я чувствовал, что можно еще сильнее заколеть, и ничего не будет.