Промысловые были

Лети, слово, в студеное Божье небо. Помогай ему всей силою образа и памяти, древнего строя и музыки. Держи ветр, не жалей пера и знай: не в том доблесть, чтоб, пустив тебя в морозное поднебесье, с восторгом и гордостью следить за твоим взмывом и ставками. И не суть, каков напуск – в подлет или с верха, и что меж вами в эту секунду – сокольничья перчатка или пласт прозрачного воздуха. А в том, чтоб не выронить связи меж судьбой и взмывшей под облако птицей. Ведь едва прервется перевязь-жила – хана промыслу, и не мешкая хлынет в прорех ложь и измена. И не в том суть, как добавить красы полету, а в том, как, стоя на земле, не отпуститься от кречета и делом подтвердить слово, если уж одарила тебя высь соколиной ловитвою.

В это время тень метнулась сбоку, и Федя увидел сизо-белого кречета. Он спикировал, но увидев странного Глухаря, сделал круг и приблизился так, что виден был его черный выпуклый глаз, ярко-лимонная кожа век и на восковице вокруг ноздрей. Сам он был пестрый сверху, белоголовый и снизу белый необыкновенно снежной какой-то белизной. И неожиданно ширококрылый, и с этой ширины крыло сильно сходило на угол, и сам конец крыла был неострым. И вид Кречет имел не такой остроугольный, как рисуют соколов в книгах, а повадка – солидная и неторопливая. Полет его, ход крыла был неглубокий, хоть и частый, словно работал он нехотя и вполсилы, едва тревожа, притрагивая нетолстый слой неба.

Едва Кречет поравнялся, Федя поднял голову и спросил:

– Че хотел?

И было видно, как отшатнулся Кречет, но, не подав виду, сказал:

– Да нормально все. Тут наши не пролетали?

– Ваши – на Майгушаше, – бросил Соболь, и Кречет, так же, будто совсем не торопясь и работая широкими на конус крыльями, отвалился от курса и потянул к югу.

Кречеты откочевывали поздней осенью с Путоранских гор. Летели редко и очень осторожно, будто сторонясь человека, и Федор их видел всего несколько и раз и почему-то всегда над рекой, по которой шел на лыжах. Однажды весной он отобрал у кречета свеже добытую копалуху. Ехал на снегоходе и, увидев большого светлого хищника, сидящего на добыче на реке, подъехал, а кречет тоже как-то не проворно и нехотя отлетел. Копалуху Федор забрал, чтобы дома сунуть в морозилку – на следующий год на приваду. По пути в поселок он встретил мужиков с кем-то приезжим, который, узнав про кречета, взбударажился, заставил копалуху достать и, выудив бутылку коньяка, велел приготовить макалово (соль с перцем) и на сиденье снегохода устроил гульбу. Построгал грудку копалухи, макал ее и все восхищался: «Мужики, теперь я могу сказать, что закусывал копалухой, добытой из-под кречета! Это же опупеть!» Сейчас Федя, распластанный на глухариной спине, об этом и не вспомнил. Его небольшая голова вмещала одну мысль – как долететь.

Глухарь только покачал головой:

– Хорош гусь…

Тот север, о котором говорили еще на полу и который должен был помочь с заходом на посадку, перешел из-под тучки в северо-запад и стал кидать птицу и буквально вставать стеной, отлепляя Федю от глухариной спины. Удары сбивали с маха, крылья то проваливались, то упирались в порыв, и с каждым метром все трудней становилось лететь, да и ветер настолько глушил голос, что уж не подпитаться было спасительным словом.

Они летели вдоль реки. Поселок стоял в ее устье, где впадала она в Енисей. Они срезали кривуны, но белое полотно реки пролегало рядом, то и дело появляясь меж гористых берегов. Теперь шла равнина и реку было хорошо видать.

– Давай на остров! Там не будет никого! Облети – следы глянем входные.

– Остров – хорошая штука.

Сверху остров был похож на плоскую лодку или талиновый лист, острый с концов.

– Будем ждать, пока не западет ветер. Заодно перекусим.

На острове росли несколько кедров и большие лиственницы. Глухарь подкреплялся кедровой хвоей, и Соболь его охранял, следил за обстановкой. От острова уже недалеко оставалось до Енисея и поселка. Место было хорошо освоенное, и они слышали лай собак в тайге, и несколько раз вдоль коренного берега проезжали снегоходы. Ветер начал западать. Тучка разрослась и, побледнев, натянула сизоватую дымку, в которой все как-то осеребрилось.

– Ты лети спокойно, – сказал Федя, – сейчас все охотники в тайге, а остальные, если и увидят, не успеют смикитить. Они и не увидят. Залетай с кладбища, там дом с профнастилом на свету горит.

Стартовали с высокой лиственницы и потянули к Енисею. Чем ближе к поселку, тем чаще раздавались рев снегоходов и собачий лай. Началась самая опасная полоса – пояс, где особо шнурливые подростки носились с собаками и ружбайками, словно учеба им не в прок, и одна забота – в тайгу удрать. Зато у самого поселка была своего рода полоса безопасности – охотники ее проходили ходом, ломясь дальше в тайгу. К тому же к Федорову участку примыкало кладбище и никому не пришло бы в голову шариться там с собаками. Необыкновенно густой кедрачок рос и у домов, и на кладбище, где был похоронен отец Федора, дед Евстафий.