Промысловые были

Видимо, поставила таз и стала черпаком отливать в чашку, чтобы каждому отдельно. Слышно было прекрасно – даже как Азарт издал от волнения зубную дробь, задрожал, часто перещелкнул зубами. Обе собаки по очереди заотряхивались от волнения, и цепи загремели обильно, сбруйно. И снова прогрело от того, как крепко он сделал и цепи, и кольца, и натянул проволоку, и как это сейчас особенно надежно и к месту работает. Наконец раздалось дружное чавканье. Потом, видимо, Бойка прервала чавканье и посмотрела на Азарта. Ей показалось, что у него вкуснее, а он стал, не вынимая носа, свирепо рычать, бурля пузырями. Фиса взялась его увещевать:

– Ой-ей-ей! Ну прямо объели тебя! Объели! Ну уж прям и посмотреть нельзя, смотри че. А ты тоже, мадама, не зарься, ешь свое! Ешьте, ешьте… А я постою. Оооо… Еще сколько стоять-то так… Хозяин когда ишо… До Рождества самого… – И как-то задумчиво грустно протянула: – Ой, Господи…

Фиса еще некоторое время говорила с собаками:

– Ну все? Все? Набили бока. Коне-е-чно… Я вам туда еще и курицы бросила… Ну иди, иди. Побегай… Засиделися… Засиделися… Конечно… Да ты ково тянешь-то! Погоди ты, торопыга, дай отцепить-то! Ой, юла! Ой, юла! Ково лижешься?! Несураз-ный! – Она особенно ударила на «ный».

«Какое «побегай»?!! – вскричало, взорвалось у Феди в голове, сверкануло по всему холодеющему существу. – Она ково делат?!» Но уже несся навстречу веселый и мощный собачий перетоп с кусачим рыком – Азарт на ходу покусывал Бойку. Метнулись по двору, и тут же кобель, взвизгнув, ткнулся носом в след, и моментально поднесся к сосне и залаял, сначала неуверенно, а потом азартно и рьяно.

В это время маленький Дей вышел на улицу с ранцем и вдруг, бросив его на снег, заскочил домой. Если выходил он неторопливо, даже особенно вяло, тягуче и тягучесть подчеркивали инородный портфель за спиной и болтающаяся лямка, то сбросив ношу, мальчишка необыкновенно быстро скрылся в сенках. Анфиса тоже вошла, грохнув пустым тазом, и послышались их разговоры, сын что-то искал.

– Мама, ты котомку черную, случаем, не прибирала?!

– Ково там?

– Да там в пакете три пачки, «Юниор».

– Да я в ларь поло́жила.

Через несколько минут Дей выскочил с «тозовкой» и в лоб Федору уставился ствол.

Окончательно рассвело.

«Тозовка» была старая, еще деда Евстафия, ТОЗ-16, однозарядная, с утолщением, бутылковидным пламегасителем на конце ствола. Ствол вытертый, оловянно-белый, приклад серый, и, как водится, замотан изолентой. Изолента синяя, блестящая и будто лакированная – до того затертая. И на затворе круглая наболдашка, шарик отшлифован в зеркало. Этих подробностей Федя не видел – знал наизусть.

Произошло еще вот что: едва в лоб Федора уставился ствол, все происходящее в душах и с душами уплотнилось во времени, тогда как земное, напротив, замедлило ход. Это касалось всего: движений сына, когда он, не сводя глаз с соболя, нащупывал в кармане среди россыпи пулек – одну-единственную, главную в эту минуту, а может и в век. И как пульки не хотели перебираться – подрагивали пальцы, и наконец попалась одна, то ли самая быстрая, то ли, наоборот, неловкая, слабая… И когда Дейка медленно взял за блестящий шарик и отворил затвор, и вставил пульку темного свинца с блестящей желтой гильзой… И очень медленно дослал затвор, который растянулся, открыв дырку с пружиной… И вот «тозовка» заторможенно поднимается к плечу, причем Деюшка очень красиво и заправски сгибает локоть, отводя в сторону, и поднимает, упирает в плечо приклад. Потом так же медленно опускает приклад обратно и переводит бегунок прицела с пятидесяти на двадцать пять метров.

Едва Дей поднял ствол, и глаз увидел в прорези прицела голову соболя, как крепчайшая связь установилась меж стволом и лбом соболя. Вытертый ствол с набалдашкой будто имел продолжение, и соболь теперь был нанизан на прицельную линию, как кусок привады на рожень кулемочной насторожки. На кедровую длинную и сухую щепу, заботливо приготовленную охотником в избушке. И так крепко сидел Федя на рожне, что любая дрожь в руках сына отдавалась в голове, и казалось, если тот поведет стволом, то другого удернет с сосновой развилки. Но сын крепко держал оружие: главное было сделано, осталось только пальцу нажать на спуск, а пульке вылететь и с тугим шлепочком пробить теплую голову.

Дикое разрежение глядело из черного зрака ствола, но роженек кулемки, торчащий во лбу, был тошнотворней и сильней пульки. Федя надеялся, что лоб привыкнет, что рожень прилежится и перестанет так знобить душу. Рука сына все-таки подрагивала, и в Федоровой голове происходила мешанина содержимого, видно, роженек, как мутовкой, вскручивал память и помогал Федору думать обо всем сразу. Но главное, что надетый на рожень Федя мог только в глаза Деюшке смотреть.